– Да мыслимое ли это дело? – вскрикнул Ванька.
– Очень мыслимое, – ответил Семён. – Слушай! Царевна каждый год ездит в день Введения во храм Пресвятой Богородицы в Никольский монастырь. Двадцать первое через несколько дней, наверное, она и в этом году туда поедет; да и с чего бы ей и не поехать, раз каждый год ездит? Возвращается она оттуда поздно вечером. Вот на обратном пути ты подстережёшь её, запрячешь в глухой возок да и увезёшь в Петропавловскую крепость. Только и всего. Тех из сопровождающих, кто добровольно не сдастся, убить! Ты похаживай около дворца. Как узнаешь, что царевна выехала, так беги ко мне, я тебе дам всё нужное. А когда это спроворишь, тогда за Лестока примешься. Каждую среду доктор ходит в ресторан Иберкампфа, на Миллионной. Он там кутит с земляками. Возвращается он поздно и навеселе. Вот ты подстережёшь его, накинешь мешок на голову – да и делу конец!
– Будет сделано, – ответил Ванька.
Отпустив его, Кривой вызвал двух других агентов и поручил им незаметно для Каина следить двадцатого и двадцать второго ноября за царевной и Лестоком. Если заметят, что они вышли из дома, так сейчас же надо отыскать Каина и передать ему, что распоряжение отменяется, но до того ни единого слова ему не говорить. Распорядившись затем подготовкой ловушки для Ханыкова, Кривой стал выжидать дальнейших событий.
В канун Введения Ванька явился к Кривому и с унынием заявил, что царевна в этом году отказалась от поездки в монастырь.
– Уж коли не везёт, так не везёт, Семён Никанорович! – сокрушённо вздохнул Ванька.
Кривой только улыбнулся.
– Ну, авось завтра с доктором счастливее будешь! – сказал он.
Но оказалось, что и тут Ваньке «не повезло»: и Лесток почему-то отказался на этот раз от обычного посещения излюбленного ресторана!
И опять Кривой ничего не сказал, только улыбнулся…
Двадцать третьего ноября Ханыков попался в расставленную ему ловушку. Заснул он в объятиях нововосшедшей звезды петербургского полусвета, девицы Эльзы из Гамбурга, а проснулся в какой-то тёмной каменной конуре. Долго не мог понять Ханыков, что с ним такое случилось. Наконец, когда залитые спиртом мозги несколько прояснились, он сообразил, что его «новоселье» является камерой при Тайной канцелярии.
Место было таково, что наводило на весьма печальные размышления. Но Ханыков только свистнул и стал с философским спокойствием выжидать, что будет дальше.
Вплоть до двадцать пятого ноября он оставался в полнейшей неизвестности относительно своей дальнейшей судьбы, а двадцать пятого утром его вызвали к допросу.
Допрашивали его в самом застенке. Один палач разжигал жаровню, другой подтачивал зубья разных адских инструментов, третий испытывал дыбу. Картина была не из весёлых, но на спокойное настроение Ханыкова она нисколько не повлияла.
«Ну что же, умереть так умереть, – подумал он. – Ничего! Немного пожито, зато здорово! Будет чем на том свете землю помянуть!»
Шаховской приступил к допросу, но оказалось, что со смелым капитаном было не так-то легко сладить.
На обычные вопросы о звании, чине и летах Ханыков отрезал:
– Да будет вам, князь, дурака ломать! В первый раз, что ли, меня увидели? Сами не хуже меня знаете, кто я такой. А вот вы мне сначала скажите, по какому такому праву меня арестовали и в чём меня обвиняют?
– В своё время узнаете, – сухо ответил князь Шаховской.
– Ну, так и я в своё время на ваши вопросы отвечать буду, – отрезал Ханыков и повернулся спиной к Шаховскому.
Князь даже зубами заскрипел от бешенства. Будь на то его воля, то скоро бы молодчик заговорил иначе. Но правительница строго приказала с пыткой подождать до тех пор, пока не будут арестованы другие соучастники. Она решилась с тяжёлым сердцем пойти «ва-банк»: ночью предполагалось двинуть из Петербурга Преображенский полк, на чём уже давно настаивал принц Антон, а как только эта опасная войсковая часть будет вне Петербурга, так сейчас же предполагали арестовать Лестока, Воронцова, а к помещениям царевны и французского посла приставить караул. Анна Леопольдовна долго не решалась проявить этот необходимый акт полноты твёрдости власти, но последние сообщения из-за границы поколебали её нерешимость.
Из допроса Ханыкова правительница рассчитывала получить кое-какие сведения, которые помогли бы узнать имена наиболее опасных членов заговора. Напрасно ей доказывали, что без пытки такой человек, как Ханыков, и слова не скажет; правительница стояла на своём и соглашалась на пытку только после удаления преображенцев.
Поэтому Шаховской мог только грозить, ругаться, осыпать бессмысленными проклятиями арестованного, но не мог перейти к действию. Ханыков же то смеялся в ответ, то весьма недвусмысленно говорил:
– Ну, погоди, князь! Только выйду я отсюда, так я тебя научу, как следует разговаривать с дворянином и офицером!
– Для этого надо сначала выйти отсюда, – с дьявольской усмешкой возражал Шаховской.
Так от Ханыкова ничего и не добились. Взбешённый Шаховской приказал отправить арестованного обратно в камеру и ушёл с докладом к правительнице.
Ушёл и Кривой. Видно было, что его мучает какая-то тяжёлая дума.
– Да, да, от этого всё будет зависеть! – шептал он.
Дома его ждал уже тот самый агент, от сообщения которого «всё должно было зависеть».
– Ну что? – спросил его Кривой. – Сделал, как я тебе сказал?
– Всё сделал, Семён Никанорович!
– Что же преображенцы?
– Они шумят и говорят, что не выйдут из Петербурга, не оставят её высочества на съедение врагам. Если же будет отдан такой приказ, то они пойдут прямо ко дворцу и арестуют правительницу!
– И они это сделают! – задумчиво сказал Кривой.
Отпустив агента, он прошёлся несколько раз по комнате.
Вдруг складки на его лбу разгладились, лицо приняло спокойное выражение: решение было принято, жребий брошен! Тогда он велел позвать к себе Ваньку, который был «заказан» ещё с утра.
– Здравствуй, Иуда-предатель! – приветствовал он Каина.
Тот состроил удивлённое лицо.
– Полно, брат, гримасничать-то! – сурово перебил его Кривой. – Не отвертишься! Давно я за тобой слежу и всё теперь знаю! Сказывай, за сколько сребреников ты нас предал?
– Да что это вы, Семён Никанорович? – вконец разобиделся сыщик. – Вот и служи вам после этого! Я, можно сказать, недосыпаю, недоедаю, чтобы получше услужить, а вы мне экие слова говорите!
– Полно, говорю тебе! – ещё суровее отрезал Семён. – Куда пропал посольский лакей после того, как я хотел его помимо тебя к услугам взять, а вы с ним в кабаке покутили? Почему ни царевна, ни её врач в обычный день из дома не вышли?
– Да я-то почём знаю? Мало ли у нас людей пропадает! А что касается её высочества да доктора, то, может быть, кто-нибудь предупредил их. Может быть, вы сами проболтались зря, а потом на меня валите!
– Дурашка! – сказал Кривой, внимательно наблюдая за малейшим движением Каина. – Кто же мог их, кроме тебя, предупредить, раз об этом никто не знал? Ведь их никто и не собирался арестовывать; это я нарочно придумал, чтобы тебя поймать! Ну, выкладывай всё, что есть! Как далеко заговор зашёл?
Вместо ответа Ванька быстрым движением достал из-за пазухи нож и кинулся на Кривого. Но тот ожидал этого и, выставив вперёд руку, вооружённую заряженным пистолетом, крикнул:
– Стой! Ещё один шаг, и я прострелю твою безмозглую башку! А теперь живо! Спрячь нож обратно, руки сложи на груди и подойди ко мне! Да помни: если ты хоть пальцем пошевельнёшь, так я тебя тут же пристрелю!
С глухим проклятием Ванька подошёл со сложенными на груди руками к Кривому.
– Дурашка! – ласково сказал Каину Семён. – Как ты не понимаешь, что если бы я хотел тебе зла, то взял бы тебя в застенок и стал бы под пыткой допрашивать? А я с тобой с глазу на глаз разговариваю! Значит, я тебя не допрашиваю, а расспрашиваю; значит, мне это на что-нибудь нужно, а ты мне стольким обязан, что должен беспрекословно ответить на все мои вопросы!
– Да ничего я не знаю, Семён Никанорович, – попытался упорствовать Ванька.
– Не лги, Ванька, ни к чему! Пойми меня, ведь я о твоём предательстве давно узнал; я молчал потому, что хотел окончательно увериться. А нужно мне это было вот зачем. Я не верю в силу и долголетие Брауншвейгского дома. Всё это время, пока правительница распоряжалась государственными делами, я присматривался к ней и мало-помалу уверился, что не ей держать в руках кормило власти. И не умеет она, да и руки слабы, да и женщина она больно вздорная. И вот как раз, когда я в этом окончательно уверился, мне пришло в голову, что с тобой в последнее время творится что-то странное. Я придумал фокус с арестом царевны и Лестока, и ты в эту ловушку как кур в ощип влопался. Тогда я стал думать: не такой парень Ванька, чтобы зря перекинуться на другую сторону; если же он сделал это, значит, там дела идут хорошо, а у нас плохо. Так зачем же мне-то самому зря пропадать? Принца я не спасу, а себя погублю. Я устал, Ванька, вечно плясать на острие меча; мне надоело постоянно рисковать головой за других. У меня была тяжёлая жизнь в прошлом, я всем жертвовал, чтобы добиться спокойной старости. И вот теперь у меня имеется домик, есть и деньги. Я могу спокойно дожить свой век. Но ведь вступи сегодня на престол Елизавета Петровна – и я сразу всего лишусь; не простят мне прошлой службы! Сейчас в моих руках важная тайна. Если я удержу её при себе, то дело заговора надолго отсрочится; если же разоблачу её, но у вас там ничего не готово, тогда это может стоить мне головы. Я не ищу никаких выгод, не жду от нового царствования никаких милостей. Пусть только меня оставят доживать свой век. Вот я и хотел с тобой по душам переговорить. Ведь если бы не я, то плавал бы ты в Москве по мелкой воде, а то и голову на плахе сложил бы. За мою помощь я жду от тебя только одного: будь со мной откровенен. Смотри, я открою тебе все двери: никого поблизости нет, никто нас не может подслушать. Тебе бояться нечего.
