ГЛАВА IV
Пока Алексей был в походе, всеми делами государства самодержавно правил Никон, именовавший себя с недавних пор «великим государем, патриархом Московским и всея Руси».
Раз в неделю Никон принимал вельмож. Они дожидались его долгими часами на дворе, ничем не решаясь напомнить о себе, так как знали, что малейший ропот неминуемо повлечет за собой опалу. Все, что приказывал владыко, почиталось законом для начальных людей. Ослушание каралось ссылкой в дальние города.
Униженные вельможи молчали, дожидаясь нетерпеливо возвращения государя и защиты от зазнавшегося «мордовского сына».
С каждым днем все заметней углублялась и пропасть между Никоном и подчиненным ему духовенством. Число недовольных угрожающе росло. Находились уже отдельные люди, которые открыто поднимали свой голос против патриарха. Когда же Арсений Грек, с благословения Никона, приступил к исправлению церковных и богослужебных книг, на сторону недовольных стали переходить огромные толпы.
В одно из воскресений патриарх во время службы в соборе объявил, что, по внушению свыше, должен предать анафеме двоеперстников.
После литургии он вышел на амвон и, приказав молящимся стать на колени, приступил к церемонии проклятия.
Затем иеромонах подал ему икону негреческого письма и длинный гвоздь. Размахнувшись, Никон пырнул гвоздем в глаза образа Богородицы.
— Изничтожим мы творение бесовское!
Толпа, на мгновение оцепеневшая от суеверного ужаса, вскочила с колен и бросилась к выходу. Однако патриарх предусмотрительно распорядился закрыть на замок выходную дверь и этим отрезал молящимся дорогу на двор.
— А ни один не изыдет из храма, покель не очистим мы места пресвятого сего от нечисти трипроклятой! — крикнул Никон и швырнул икону под ноги иеромонаху. — Топчиее, басурманку!
* * *
Князь Григорий Черкасский проведал, что многие крестьяне его близко связаны с разбойной ватагой, хозяйничающей в округе.
Распаленный гневом, он согнал заподозренных к себе на двор и приказал им рыть могилу. Вызванные с погоста поп и дьячок должны были по полному чину служить отходную.
Священник облачился с большой неохотою, с нарочитой медлительностью.
— Аль занемог, отец Поликарп? — подозрительно уставился на него господарь. — Не подсобить ли тебе копытцем, отец?
Поп едва успел отскочить в сторону вздыбившийся княжеский аргамак ударил копытом по аналою и наземь посыпались требники, иконка, крест и Евангелие.
— Не кощунствуй, боярин! — вскрикнул отец Поликарп, с трудом наклоняясь к земле.
Дьячок опередил попа, собрав оброненное и протерев полою подрясничка образок, троектратно приложился к лику Христа.
— Челомкай и ты! — ощерился на Черкасского священник.
Князь слез с коня и охотно поцеловал икону.
Землю окутывал вечер. Темнело, и уже с трудом можно было различать лица людей.
Приговоренные молча рыли могилу. Связанные путами ноги мешали их движениям, а трясущиеся от страха руки то и дело роняли лопаты. Спекулатари, сосредоточенные и деловитые, показывали, как нужно копать, и почти каждое слово свое скрепляли жестокими ударами батогов.
— Готово ль? — нетерпеливо передернул плечами князь и вдруг в страхе воскликнул:— Звезда хвостатая в небеси!
Запрокинув головы, люди уставились в небо. Среди темных, зловещих туч, наползавших с запада, горела и туманно переливалась никогда не виданная звезда.
— Погибаем! — прорезал тьму чей-то сдавленный вопль.
Усадьба заметалась в суеверном страхе. Со всех сторон бежали ошалевшие люди. Приговоренные побросали лопаты и на брюхе, как развороченное гнездо черных чудовищных змей, расползлись по двору.
Пораженный ужасом князь упал наземь, позабыв о казнимых.
— Епитрахилью накрой!… Накрой же! — кричал он, протягивая руки к священнику.
Но отец Поликарп не слышал его.
— Зрите, православные христиане! Зрите знамение гнева Господня! — пророчески воскликнул он, истово крестясь, и, выхватив из рук спекулатаря нож, подбежал к приговоренным.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аз, грешный иерей, властию, данною мне от Бога, разрешаю вас от лютые смерти!
Переходя от одного крестьянина к другому, он ножом перерезал веревки.
Багрово завихрились огни появившихся откуда-то факелов.
— Епитрахиль! — униженно кричал князь. — Покрой епитрахилью своей!
И, дрожа от внутреннего озноба, подполз к ногам священника.
— Внемлите! — воскликнул отец Поликарп, отставив два пальца для креста. — Внемлите, люди! Излия бо всевышний фиал ярости своея грех ради наших.
Дьячок, прилипший к аналою, набравшись смелости, повернул голову к князю.
— Внемли, господарь… Истину бо речет иерей.
Черкасский с опаской приоткрыл глаза, но тотчас же снова зажмурился. Он понял, что пришел час кончины мира «Коли и смерды шапки не ломят передо мной, всему конец!» — подумал он со страхом.
Священник с каждым словом распалялся все более и более.
— А по то всеблагий творец род человеческий наказует, что многие пошли по стопам врага Божия, волка Никона!
Дерзкие эти слова точно пробудили Черкасского от страшного сна.
— Правду ли токо сказывает Поликарпишко, аль послышалось нам?
Он вскочил с земли и схватил священника за ворот.
— Вправду! — бросил кто-то в лицо ему. — По то наказует Бог род человеческий, что многие пошли по стопам волка Никона и споручника его — царя Алексея Михайловича!
— В батоги его!… В яму! Живьем! — не помня себя, заревел Черкасский.
— И то, брателки… Живьем его, в яму! — рванулось в толпе, и прежде, чем князь успел опомниться, его сбили с ног и скрутили веревками.
Спекулатари и дворецкий, чуя беду, отползли за яму и ринулись в тьму.
Боярин наддал плечом.
— Слободи! Иль…
Глумливый хохот заглушил его голос.
— Иль не поспеешь без креста подохнуть, князь?
Рыжая бороденка факела переплелась с черною княжескою бородою.
Вдруг глаза Черкасского остекленело уставились на склонившегося к нему мужика.
— Ты?
— Я, господарик… Как есть я, Корепин Савинка! Пришел еще единожды с тобой поборотися.
Языки огня лизнули лицо Черкасского. Священник сорвал с себя епитрахиль и накинул ее на князя.
— Не Божье то дело — огнем жечь господарей. Придет час, погреется он всласть в преисподней.
— Развяжите! Иль всех на дыбу, — исступленно ревел Черкасский. — Добром прошу, развяжите!
И смахнув с лица епитрахиль, лязгнул в волчьей злобе зубами.
Савинка, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Тотчас же со всех концов раздался ответный свист.
— Притомился я, — шлепнул Савинка господаря по животу и грузно уселся на его лицо. — А ты зубки-то, князюшко, не тупи об меня. Авось занадобится еще уголья в пекле грызть.
К усадьбе, озаренные факелами, бежали какие-то люди. Корепин вскочил.
— Будет тешиться. Время за дело!… Встречай, князь, ватагу разбойную.
Ватага, весело перекликаясь, ввалилась на двор и окружила Черкасского.
— Здорово, князь аргамачий!
Савинка вцепился в ноги связанного и снял шапку.
— А пожалуешь ли сам в могилушку, господарь, аль достойней сволочить тебя к ней?
В стороне, высоко подняв голову, молился отец Поликарп. Подле него неуверенно переминалась с ноги на ногу часть людишек, не знавшая, куда примкнуть.
Неожиданно священник выронил из рук образок и бросился к боярину.
— Не попущу издевы над князь-боярами! Не за тем служу я Христу, чтобы потакать расправам богопротивным.
Корепин дружески потрепал попа по плечу.
— Изыди, батько, с миром, покель я коленом тебя в тое могилу за князюшком не спровадил.
Священник испуганно огляделся, ища сочувствия, на, поняв по лицам людей, что ждать добра неоткуда, простер к небу руки.
— Прости им, Отче, не ведят бо, что творят.
— Ан ведаем, врешь! — свирепо оскалился Савинка. — Ты-то ведаешь ли, отец, что творишь?
Собрав последние силы, Черкасский подполз к ногам священника.
— Заступи!… Не дай погибнуть.
Отец Поликарп негодующе поглядел на Черкасского.
— Ни им, зло затеявшим, я не потатчик, ни тебе, еретик, не заступник.
Черкасский глухо завыл и приник к земле обгорелым лицом.
— А коли так, не молитвенник ты, а Иуда. Христопродавец!
Священник богобоязненно поглядел на небо.
— Зришь ли ты, богохульник, сие знамение Божье?
— Зрю, христопродавец, холопий поп, и верую: на погибели царевым ворогам отослал Бог знамение сие!
Савинка раскатисто захохотал.
— Нуте-ко, брателки, покажем господарику, кому на погибели знаменье.
И сбросил князя в могилу.
— Хорони!
Священник, перекрестившись, тяжко вздохнув, пошел прочь из усадьбы. За ним, крепко прижимая к груди требники, заковылял дьячок.
— Каешься ли, князь? — склонился над ямой Савинка.
