— Александр Борисович, — бросив карты на стол, внешне спокойно сказал он, — извольте кончать жульнический кураж.
— Жульнический?.. Что это значит, Алексей Григорьевич? Поясните.
— Поясню. Не торопите.
Недвусмысленно посмеиваясь, он подошел к одному из настенных ковров, где висели кнуты, плетки, нагайки и разные хлысты, натасканные земляками со всей Малороссии. Он выбрал небольшую волосяную нагайку, в хвост которой, однако, был незаметно вплетен рыбий зуб.
— Поясняю, Александр Борисович…
Нагайка свистнула… и хлеще сабли легла по раззолоченным плечам Бутурлина. Хороший англицкий атлас, а разошелся истинно как под лезвием. Хотя сдержал руку Разумовский, чтоб не до крови.
По зале прошел ужас:
— Да возможно ли?
— Главнокомандующего?
— Отправляющегося на баталию?..
— Срам-то какой!..
Но срам ведь был не на Разумовском — на Бутурлине. Он понял это и тоже вскочил, не зная, что делать, лишь крича:
— Да я тебя… тебя, хохол немытый!..
— А вот это уже неправда… денщик Петра Великого, — вернулось к Разумовскому обычное насмешливое состояние. — Опять передергиваете! Я как раз сегодня из баньки. Славно попарился!
— Попаришься еще… от моей-то руки!..
— Да? Чего ж тогда откладывать. У меня тоже рука ничего, не чувствительно разве?
Он обернулся к другому ковру и выдернул из кожаных карманов два пистолета.
— Они у меня от нечего делать заряжены. Как, потешимся? Выбирайте. — Он положил оба на ломберный стол. — Да не лучше ли и глаза повязать? Берите, — указал на пистолеты.
Когда Бутурлин схватил один, он взял другой и отошел в дальний угол. Неторопливо достал любимый алый плат, сложил вдвое и ловко затянул на затылке.
— Александр Борисович, ай?..
По топоту расступившихся гостей, по злому, тяжеловесному шагу Бутурлина понял: тоже отходит в угол, противоположный.
Крики поднялись:
— Да остановите их хоть кто-нибудь!
— Два Фридриха, что ль?
— Лучше сказать — два дурака!..
Не обращая на это внимания, Разумовский поторопил:
— Чего кричать? Лучше возьмите для себя отсчет шагов… может, для кого-то и последний!..
Не ожидал он этого, но голос женский согласился:
— Пожалуй, я сама посчитаю. Чем занимаетесь-то?
— В жмурки играем, — похолодел Разумовский, ибо голос этот нельзя было не узнать.
Он сдернул повязку. Перед ним предстала Елизавета со своим перепуганным спутником, Иваном Шуваловым. За их спинами маячил Бутурлин, тоже без повязки. Скинул… или даже не завязывал?!
— Жмурки?.. — засмеялась Елизавета, из-за болезней давно не выходившая на люди. — Ах, как я люблю жмурки! Иван Иванович, повяжи-ка, дружок, и меня. Уж кого спымаю, не обессудьте, дуэлянты! Эк французская мода и до нас дошла! Нет бы по старинке, на кулаках…
Надо же, Елизавета, давно не выходившая из своих будуаров, вдруг возымела желание поехать в Аничков дворец!
— Жмурки… — отходя от очередной болезни, веселилась она. — Жмурьтесь! Все жмурьтесь!
Наряду с «фараоном», это тоже была привычная придворная забава — какой вечер без жмурок кончался?
Но сегодня-то? Сегодня?..
По топоту ног, по визгу, по хмыканью, по смеху он чувствовал — никто не посмел уклониться от царской забавы. С завязанными, нет ли глазами — все делали вид, что им очень весело, что на сегодня это и есть главное занятие. Голоса самые беспечные:
— Иван Иванович, ау?..
— Князюшка мой?..
— Да не затоптали бы Пуфика?..
У дам пошла мода — Пуфиками, с намеком на Ивана Ивановича, своих собачек называть. Но в присутствии же государыни!
Топая по зале и сшибая столы вместе со звенящими ефимками, Разумовский наткнулся на чье-то пыхтящее, жирное тело:
— Не ты ль, Александр Борисович?
— Не ты ль, Алексей Григорьевич?
— Славно мы сегодня гульнули!
— Славные проводины!
— Так на провожанье-то не выпить ли?
— С повязками-то на глазах? Как доберешься до настоящего стола?
— Что ж я — в своем доме ходы-выходы не знаю? Держись за меня, маршал.
— И то держусь… маршал, чуть меня не укокавший! Я и стрелять-то не умею.
— Будто я умею! Ох, маршалы у нас!..
Они сидели за столом, так и не снимая повязок, — слуги все подсовывали под руки, а из соседних дверей неслось:
— Ау?..
— Иван Иванович?..
— Алексей Григорьевич?..
Хозяин поднялся, насторожась:
— Как бы Государыня нас не хватилась? Обоих под арест… за неисполнение ее повеления!
Тем же порядком, дружеским гуськом, вернулись в залу. И вовремя: доносился уже характерный голосок:
— Александр Борисович? Алексей Григорьевич? Где вы, окаянцы?..
А раз ругалась Елизавета, это значило, что дело шло на поправку. Алексей кашлянул вблизи знакомого голоса, срывая алый плат.
В двух шагах Елизавета сама, уже при ясных очах, развязывала голубой плат с ясных глазенок Ивана Шувалова.
Бутурлин и Разумовский понятливо переглянулись: такие, мол, дела наши… маршалы мы несчастные!..
Ссоры как не бывало.
Причуды Елизаветы становились все более причудливыми. Болезни? Старость? Давало о себе знать и то и другое. Шум ночных гуляк, разъезжавших по Петербургу с неимоверным грохотом по бревенчатым мостовым, мешал ей почивать. Верные чесальщицы уже не справлялись со своим трудным делом. Мавра Егоровна, незаменимая во всех женских делах Шувалиха, с ног сбивалась. Уложить Елизаветушку не удавалось даже под утро. Она прибегала к Разумовскому:
— Алексей Григорьевич, свет вы наш негасимый! Пойдите-ка вы хоть… Поспрошайте, что надо.
— А Иван разве разучился спрошать? — с обычным своим смешком, попивая вино, отвечал он.
— Батюшка! Да Иван-то глуп!
— Ой, не скажи, Мавра Егоровна… Великой учености ваш малый.
— Да разве бабе ученость нужна? Насмешник вы, право. Прогнала она Ванюшу разлюбезного, вас требует.
— А раз государыня требует, подданные подчиняются, — не допив бокал, вставал Алексей…
Он-то знал причину и бессонницы, и страхов Елизаветы. Мало женская старость, так и тень Иоанна Антоновича в будуаре витала. Недавно опять ездили навещать несчастного императора. Ему уже под двадцать было. Елизавета прямо не говорила, но в ее золотокудрой голове зрела и такая мысль: а что, если его наследником-то?! Ведь было совершенно очевидно: «чертушка» в наследники не годится. Остается любимый Пуничка, Павел Петрович то есть, — что же, Екатерину в регентши?.. Но Екатерину она терпеть не могла; едва ведь удержали, да и то рукой «друга нелицемерного», чтоб не выслать ее за границу.
Во второй-то раз Елизавета возила Алексея в Шлиссельбург с явным намерением — выпытать, что он думает по этому делу. Разглашать такое намерение было нельзя — при объявленном всему миру наследнике Петре Федоровиче. Значит, снова тайная карета, темная вуаль, страшные врата Шлиссельбурга, состарившийся уже комендант крепости, ружья, шпаги наголо, повязка на глаза вытянувшегося в рост императора, жалостливые вопросы из-под вуали:
— Как живешь-то, дитя доброе?
Невразумительные ответы:
— Солнышка хочу… муха опять во щах… говорил мне тайно караульный, что бабу приведут… Где ж баба? Тараканы да крысы… да Боженька обещался и не приходит…
— Вот-вот… Бог мой!
— Он — ваш? Так приведите скорей. Иль тоже под арестом? Пусть крыс гоняет, нечего хлеб зря есть… Хлеб у него тоже белый? Мне теперь белого дают, я его угощу, чего крысам доедать? Хорошая у меня теперь жизнь, тетя, вот только солнышка… Вы ж обещали солнышка. Жалко, что ли? Ко мне солнышко только на один глазок в окошко заглядывает. Почему не на два? Почему солдат за дверью кашляет? Это он и на меня кашель нагнал? Или крысы? Зря я их белым хлебцем кормлю… мухи опять же во щах… поговорить хочу, я разучился говорить… или все еще говорю, тетя?
Она уже явно махнула рукой, давая знак закрывшемуся плащом на заднем сиденье Алексею. Но он не спешил. Пусть-ка получше уразумеет, кто перед ней!
По дороге проплакалась, спросила требовательно:
— Ну что? Отвечай!
Он ответил:
— Ваше императорское величество, разве сами-то вы не видите, что это полусумасшедший, конченый страдалец. Мозги у него не лучше, чем у той крысы, которую он кормит тюремным хлебцем. Оставьте надежду…
— Да как без надежды, дурак! — вспылила она — и еще пуще расплакалась.
Больше уже они не ездили в Шлиссельбург. А бессонницы не кончались. Говорила ему Елизаветушка, что слышит по ночам грохот солдатских сапог. Воспоминание о той ночи, когда они шли всем скопом к спальне Анны Леопольдовны и выхватывали из кроватки Иоанна Антоновича?..
Елизавета теперь каждую ночь меняла спальню, так что истинное ее пребывание знали только Шувалиха да разлюбезный Иван Иванович. Разумовский без поводыря уже не рисковал разыскивать в ночи Елизавету. У всех дверей гренадеры: стучали прикладами, «по-ефрейторски» откидывая ружья при виде фельдмаршала. Такой грохот мог продолжаться целую ночь. Гренадеры сами не знали, чего они тут торчат. Да и не будешь же их выспрашивать, хоть ты и поручик всей охранной лейб-кампании. Тем более не при мундире же — в ночном шлафроке.
