— В поруб? — удивился Прокл. — За что?
— Не понимаешь? Там она сохраннее будет. Она, брат, дорогого стоит.
— Да я понимаю, но жалко ведь — из великих княгинь да опять в поруб. Она уж там насиделась при Владимире Святославиче.
— Вот, вот. Пусть и при мне посадит. Корми хорошо, но пусть строго следят, кто с ней свидеться захочет, того немедля ко мне.
Воеводе Блуду, оказавшемуся в милостниках уже при четвертом великом князе — при Ярополке, Владимире, Святополке, а вот ныне и Ярославе, — было велено послать на Торг, на Почайну и в порубежные города соглядатаев-лазутчиков, пусть навострят уши да слушают, что народ говорит об исчезнувших князьях. Ведь князья, чай, не иголки, где-то да объявятся. А уж Киева-то никак не минуют.
— Да пусть слух пустят, псы эти, — наказывал Ярослав Блуду, — что-де сидит княгиня у окошка в тереме высоком, своего милого дожидается, дружка-сокола ненаглядного.
Заслыша складную речь Ярослава, Блуд высказал мудрую мысль:
— Я закажу гуслярам песню скласть об этом. Песня-то скоро до них долетит.
— Вот, вот. Закажи, пусть по всем городам и весям пошарят. Авось братцы и аукнутся.
— Аукнутся, Ярослав Владимирович, как пить дать аукнутся. Куда им деться-то, не рабы, чай.
— А где его мать, княгиня Арлогия, обретается?
— В Вышгороде.
— Пошли туда верных людей, пусть за ней приглядят. Может, он к матери прибьется?
— Пошлю, Ярослав Владимирович, пошлю и к старой княгине.
Вернулся князь Борис в степь вместе с дружиной, изрядно потрепанной. Поскольку в отряде его были воины из разных родов, то как вначале он не ведал точно счета им, так и, ускакав от Любеча, не знал, сколько же потерял воинов.
— Человек тридцать, — говорил Георгий Угрин.
— А мне сдается, поболе сорока, — возражал Георгию брат его Моисей, тот самый, что был у Глеба, а после смерти его пристал к князю Борису, чтобы вместе с братом быть.
Борис Владимирович был в угнетенном состоянии, столь легкая победа Ярослава над ними обескуражила его. Три недели ругались, срамили друг друга через реку, не очень-то веря в грядущую сечу. Мало того, многие уже начали думать, что этим все и кончится. Ан нет. В одну ночь все перевернулось. Хитер брат Ярослав, усыпил их бдительность, убаюкал и, как змея, ужалил. Да еще как! Печенегов ударил в спину, то есть туда, откуда они менее всего ожидали.
Дружина печенежская недовольна была: ничем не поживились. В глаза князю не говорили, но за спиной ворчали:
— Обещал добычу, а сам едва свой хвост вырвал из лап коршуна.
А когда прибыли на становище князя Артака, тот сразу же спросил:
— А Нанкуль где?
Князь Борис за голову схватился. С этой сечей и бегством он совсем забыл о молодой жене.
— Боже мой, — шептал он. — Какой позор!
Надо немедленно скакать в Киев и выручать из полона Нанкуль. Там сейчас новгородцы и варяги хозяйничают. Победители. Они Бог знает что могут сделать с юной княгиней.
— Завтра же иду в набег на Киев, — заявил вечером Борис.
— Завтра не получится, — осадил Артак.
— Почему?
— Люди и кони истомлены, должны сил набраться, раны подлечить.
— Но там же Нанкуль, моя жена.
— А наша сестра. Думаешь, у меня за нее сердце не болит? С измученными людьми, на загнанных конях, да еще после разгрома, опять лезть в драку — это верная гибель. И Нанкуль не выручишь, и сам с людьми пропадешь.
Ох уж эта сорока длиннохвостая! Печенеги еще раны зализывали, коней овсом откармливали, а уж до великого князя донеслось: готовят поганые набег на Киев, и во главе них не какой-то хан степной, а русский князь.
— Ага, — потирал руки Ярослав, — проклюнулись братцы, объявились. Ну что, Эймунд Рингович, идем, встретим заблудших. А?
— Встретить можно, Ярослав Владимирович. Это дело не хитрое. Но ведь опять ускользнут в степи-то. Надо б ловушку устроить, заманить в нее и захлопнуть.
— Как ловушку-то устроить?
— Надо их убедить, что мы их не ждем. Мы празднуем нашу победу, на забороло пусть выйдут женщины в самых лучших нарядах своих, чтоб воинов там и не видно было. Пусть гусляры играют, тимпаны бьют. Южные ворота растворить настежь, стражу приворотную спрятать. Увидев это, они, конечно, ворвутся в город, мы их впустим и захлопнем ворота. Вот и в ловушке. Ну как?
— На словах ловко, — вздохнул Ярослав. — А как на деле?
— Вот те раз, Ярослав Владимирович. А не по моему ли слову мы их у Любеча в клещи взяли?
— По твоему, Эймунд, по твоему, да главных-то селезней упустили.
— Там лес рядом, бежать и прятаться было куда. А в городе? Им тут же — смерть. И ежели будет твоя воля, я их и в полон брать не стану, порублю в капусту. И все. У тебя гора с плеч.
Хитрый варяг видел по глазам князя, что «капуста» ему предпочтительней, чем полон, но высказывать волю свою вслух не хочет. Грех, мол.
— Да, забот с ними не оберешься, — молвил лукаво Ярослав, и за этим Эймунду слышалось: руби в капусту.
Дозоры и подсылы киевские держали степь под неусыпным вниманием и потому о выступлении князя Бориса предупредили заранее. Старшинам порубежных городов было прислано веление великого князя переходу засеки печенегами не мешать.
А князя Бориса столь легкое преодоление засеки почему-то не насторожило, а, напротив, ободрило, он отнес это на свой счет: мол, его, как русского князя, встречает Русская земля миром. Такое начало сулило успех: «Будет удача!»
Перед самым Киевом вперед были высланы разведчики, которые, воротившись, сообщили:
— В Киеве большой праздник, на стенах много женщин, играет музыка, ворота отворены.
Борис собрал сотников, сказал:
— Стремительно врываемся в город. Буртай, ты уничтожаешь приворотную стражу и держишь ворота открытыми до нашего возвращения. Кутуй, вы быстро налетаете на церкви, там оружных не бывает, но есть золото. Я с Камалом и заводными конями выручаем Нанкуль. Все делать быстро, на полном скаку, неоружных не трогать.
Именно посулив печенегам церковное золото, Борис и смог уговорить их идти в этот дерзкий и рискованный набег.
От волнения князя пробирала дрожь, но в голове стучало: «Удача! Удача! Удача!» Слишком хорошо все складывалось: и что праздник в Киеве, и что ворота отворены. Ничто не насторожило князя, все для себя определил он одним словом: повезло.
«Как хорошо, что когда-то Святополк поселил Нанкуль у боярина Коснячки. Коли б она осталась в великокняжеском дворце, то выручить ее оттуда было б гораздо труднее, а то и невозможно. Сейчас там полная гридница варягов» — так думал Борис, подъезжая к Киеву.
В виду города они остановились, и, когда подтянулись отставшие, князь, привстав в стременах, оглянулся и приказал:
— В слань!
И перетянул коня плетью так, что тот едва ли не с места перешел на широкий, размашистый скок.
Лишь когда Борис проскочил ворота и когда в сотни глоток печенеги грянули свое «Ур!», что по-русски значило «Бей!», он заподозрил неладное. Но было уже поздно что-то менять, переигрывать.
Сам он в сопровождении нескольких воинов и с заводными конями помчался ко двору Коснячки, влетел в него и осадил коня у крыльца терема, где должна была быть Нанкуль. Увидев ее живую и невредимую, князь чуть не заплакал.
— Борис, — кинулась ему на шею жена. — Милый, как ты здесь оказался?
— Нанкуль, живо на коня! — скомандовал он.
— Я только возьму…
— Ничего, ничего не надо, — перебил он ее. — Быстрей, быстрей, быстрей.
Он торопил ее служанок, не давая им ни переодеться, ни опомниться, ни вернуться в терем.
— Там кони! Бросьте вы тряпье!
Печенеги вбегали в церкви, молящиеся там падали на пол, и иереи с перепугу либо убегали в алтари, либо прятались под налои. А налетчики рвали с икон серебряные и золотые оклады, хватали кресты, чаши, дароносицы, кадила — все, что блестело. Хватали горящие свечи и тут же поджигали храмы. Более десятка церквей загорелось в короткое время в Киеве.
В деревянном городе появление красного петуха страшнее любого поганого, а если еще и в нескольких местах, то это — почти конец света. Поднялась суматоха, паника не только среди жителей, но и среди людей ратных.
Именно вспыхнувший киевский пожар позволил печенегам почти без потерь выскользнуть из города.
А Киев горел и выгорел бы дотла, если бы дунул ветерок — хороший помощник красного петуха. На счастье, было тихо, сгорели лишь ограбленные церкви и прилегавшие к ним дворы. Подол вообще не пострадал.
Уже вечером, когда измученные, перемазанные копотью киевляне тушили последние головешки, к великому князю притащили пленного печенега, одного из зажигалыциков.
— Вот, князь, казни его, он поджигал.
— Больно вы прытки на казнь-то, — молвил Ярослав, внимательно осматривая пленного. — Нам, чай, и поговорить есть о чем. Верно? — взглянул приязненно в глаза пленнику.
