– Слыхал?! – перебил казака Степан, обращаясь ко Фролке. Лицо атамана побагровело, глаза налились кровью, жилы вздулись на лбу, кулаки были крепко сжаты. Он стоял неподвижно, как будто врос в землю. – Мертвого ты хотел осрамить, а кого осрамил? Чего по казацким законам ты заслужил, собака?
Фрол молчал, опустив глаза. Даже при красном отсвете яркой вечерней зари было видно, как краски сбежали со щек и губ Фрола.
– За смерть атамана Минаева, да за срам на казацкое звание, и за товарищей наших побитых, да за украинные города – что с тобой сделать? Куды тебя ныне девать? – продолжал Степан. – Живьем вот туды!
Степан шагнул к брату и могучим толчком внезапно сбросил его в могилу.
– Туды! А сверх того положить, кого ты погубил... В могиле, под домовиной Минаева, только изжить тебе сраму!.. – задохнувшись от гнева, в общем мертвом молчании закончил Степан.
– Алеша! Сестрица! Заступись за меня! Алена Никитична! – в страхе перед такою невиданной казнью выкрикнул из могилы Фролка. – Матрена Петровна, спаси! – истошно заголосил он, за полу шубы схватив Минаиху, стоявшую на коленях у самого края могилы.
Женский крик всколыхнул кладбище.
– Степан Тимофеич! Голубчик! Не надо! Ведь брат он тебе! – закричала Катюша, казачка Фролки, упав на колени перед Степаном.
– Степан Тимофеич! – дрожащим голосом взмолилась Минаиха вместе с другими.
– Стенька! Что ты?! Господь с тобой! – кинулась к Разину и Алена Никитична, тряся его за руку, словно желая его разбудить.
– Батька! Батька! Батяня! Не надо! – вопил перепуганный Гришка. – Дядя Фролушка! Вылезь оттуда!.. Батяня!
– Брат ведь! Брат я тебе! – в исступлении хрипел и рычал Фролка.
– Фролову святую могилу тобой не поганить! – глухо сказал Разин. – Вылезай!
Он отвернулся и быстро пошел прочь с погоста между могил и старых казацких крестов. Он шел, глубоко проваливаясь в сугробы, наметанные между могилами. За спиною его застучал обушок. Прибивали крышку. Причитала Минаиха. Потом с холма раздались мушкетные выстрелы, и тотчас трехкратно отгрянули с берега пушки...
«Схоронили!» – подумал Степан. Он снял шапку и тут только понял, что нестерпимою болью горела на голове его рана. Эту боль он заметил лишь по тому, как стала она утихать на морозе, под ветерком...
«Все, все полетело к чертям, – думал Разин. – Еще нам помешкать недолго – и крышка!.. Волгу отрежут, прорвутся на Дон... Небось разъярились теперь, и зима воевод не удержит. Черкасские тоже им пособят. Окружат в городке да порубят в куски, как капусту... – раздумывал Разин. – Капусту нашли – донских удальцов-то рубить!.. – вдруг вскинулся он. – А ну-ка, возьми!»
Синие сумерки опускались на снег. Степан шел один. Под холмом обступила его тишина, словно там, позади, не было нескольких сот казаков и казачек. Мерно хрустел под его ногами морозный снег. По небу летела куда-то к ночлегу галочья стая. Прокаркала, и опять тишина, тишина...
И вдруг подхватила Степана неодолимая вера в себя, в свои силы, в то, что снова найдет он правильный путь.
«Али ратная хитрость покинет меня?!» – подумалось Разину.
Освобожденная от шапки голова его перестала болеть. Разин шел, подняв голову к одинокой звезде, загоревшейся в небе. Морозный воздух бодрил. Мысль атамана жадно искала выхода из неудач... Дворяне отрезали хлебный обоз Фрола Минаева. Хлеб не придет уже со Слободской Украины. А нужен – уж так-то... Ну, прямо... как хлеб!..
До сих пор в Черкасске стояли нетронутые осадные житницы – запас на три года. Снимать с них замки и печати можно было лишь по решенью общего войскового круга. У домовитых в Черкасске тоже был хлеб. Степан понимал, что добром они не дадут его.
«А пошто безотменно добром?! Как взять – так и взять: хоть силой, хоть с пытки...»
Надо было любой ценой выдать хлебное жалованье, захватить Черкасск, снова привлечь к себе всех казаков и, пока не успели прийти воеводы на Дон, сойтись с астраханцами...
Разин досадовал на Семена Лысова, который, покинув Черкасск, когда Степан упрекнул его, нашел оправдание в том, что, мол, черкасские городские ключи он не отдал Корниле.
"Не мешкав возьму Черкасск, – думал Разин. – А что там Прокоп наплел – все пустое! Откуда ему атаманской сметки достать?!
Мы нынче с Федькой да с тезкой Наумычем вечерком прикинем, разберем-ка, почем чего на торгу... Ежу, Дрона Чупрыгина, Сеньку тоже к себе призову – разумные есаулы. А все же разумней всех дед Черевик; стар атаман, а троих молодых за кушак заткнет!.. Воевал на веку довольно!.."
Степан не заметил и сам, как с этими мыслями окрепла его походка. Увидев тропу на снегу, он ступил на нее и бодро свернул к дороге, где в сумерках зачернела толпа выходивших с погоста людей.
Из-за кустов навстречу ему выехал вдруг Прокоп, ведя в поводу коня.
– Садись-ка, Степан Тимофеевич, Фролово наследье – Каурку тебе я привел, – сказал он. – Неладно тебе одному: ведь черкасские тут!
– Да ну тебя! – отмахнулся Разин. – Со Фролом проститься они прискакали.
– Брешут! Не к похоронам они. Петруха признался, – буркнул рыбак.
– Чего им? – вскочив в седло, спросил атаман.
– Чехарда! – махнул рукою рыбак. – Свара в Черкасске: Корней – на Михайлу да Логина, те – на него, Корнила прислал их...
– Чего же они? – оживился Разин.
– Молит Корнила, чтоб ты его принял, будто бы хочет держать совет, как Дон боронить от бояр, будто Корнила хочет Мишку да Логинку задавить и просит тебя не помешкать, покуда лед держит...
– А ты что?
– Послал их к чертям. Корнилу я знаю!..
– Ты, Прокоп, воли много забрал у меня! – строго сказал ему Разин. – Дон горит – разумеешь?
– Мы вот с тобою по Дону едем, и Дон не горит, – опустив по бычьи голову, возразил Прокоп. – А тебе не сгореть бы с такими дружками!..
– Постой-ка ты, не мели, – нетерпеливо остановил Степан, – скажи им, что я повелел Корниле приехать.
– Ну, ты, атаман, с такими делами иного посла найди! – огрызнулся Прокоп.
– Чего-о? – возмущенно воскликнул Разин.
– Иного сыщи, говорю, а я не посол к домовитым! – упорно ответил предатель.
– Указывать будешь мне, бесноватый дурак! – рыкнул раздраженный Степан.
Он подхлестнул коня и, оставив Прокопа, на рыси догнал казаков, разъезжавшихся с кладбища.
Степан Тимофеевич указал жене застелить столы лучшими скатертями, выставить побогаче кубки и блюда, не жалеть привезенных в дар Фролом Минаевым наливок, медов и настоек, чтобы получше принять Корнилу с его есаулами и ближними казаками.
Степан не хотел сам говорить с братом.
– Спроси скомороха Фролку, как надо у них. Он много терся в Черкасске – ведает, что на пирах любо Корниле.
Получив через Алену Никитичну приказ брата, убитый и оробелый Фролка в один миг ожил, почувствовав себя снова чуть ли не атаманом.
– Да кто же так ветчину кромсает?! Эх, ты-ы! Оглобля! – покрикивал он на одного из казаков, данных ему для помощи. – Меды да наливочки тоже любят уряд. У них свои атаманы да есаулы, подъесаулы, десятские, – поучал он Алену. – Горилочку старую пенную – передом: она в питии – войсковой атаман. Постой-ка, глоточек отведаю... Эх, хороша!.. Травничек рядом душистый, а наливочки – значные казачки, нарядные, в алых ленточках, – ставь тут, насупротив, рядком вишневочка – атаманша... Сливяночка – войскова есаулиха... А мед-то, мед – войсковой казначей – ему место!..
Когда случалось проходил Степан, Фролка смолкал и старался скользнуть неприметно в кладовку или за чем-нибудь выйти во двор...
Серебряные ковши, кубки, братины громоздились горой, выставляемые из тяжелого сундука.
К столу подошел Степан, поглядел на посуду.
– Сколь крови казацкой на них запеклось, – указал он на кубки.
– Да что ты, Степанка, все мыты! – встрепенулась Алена.
Степан усмехнулся, обнял ее за плечи.
– Не отмыть их, Алешенька, не трудись – ни вином, ни водой не отмоешь!..
Двое казаков осторожно вкатили в землянку бочку пива, поставили на пол в углу.
... Ночью, когда все спали, Степан Тимофеевич поднял деда Панаса.
– Як, диду, шаблю ще тримаешь?
– Мицно тримаю, сынку! Хиба справа яка знайшлась для старого? – спросил, подмигнув, Черевик.
– Велыкая ратная справа, диду! – сказал Степан. – Але сдюжишь ли?
– Кажи, там побачимо.
Дед Черевик набил трубку, зажег. Степан взял ее изо рта у деда, раза два потянул и отдал. Молча и долго думал. Черевик не мешал ему. Забравшись с босыми ногами на лавку, пошевеливая пальцами ног, он курил и крутил седые усы. Из-под расстегнутого ворота холщовой рубахи виднелся на черном шнурке резной кипарисовый киевский крестик...
– Ну, слухай, Панасе. Кажи, кого ведаешь кращего есаула у нас в городке! – спросил Разин.
– Дрон Чупрыга найкращий, Стенька! – сказал дед. – Я Дрона на десять инших не сменю.
– Когда так, бери с собой Дрона, бери семьсот казаков – да в дорогу. Корнила нас обдурить собрался. Нашел желторотых! Не пташенята мы, диду. Пусть приезжает Корнила. Горилки хватит, наливок, меду довольно, а крови казацкой ему не попить!.. Покуда они пировать тут станут да будут думать, что голову нам задурили, а мы с тобой под черкасские стены!.. С вечера, как мы за стол усядемся, ты с казаками две пушки возьмешь – и к Черкасску. А как гости мои дорогие под стол упадут от питья, я – в седло и туды же, за вами. Ночь долга. По правому берегу станем в станицах, часа два покормим, казакам и коням дадим роздых, а к рассвету ударим взятьем...
