– Ну, слухай, Панасе. Кажи, кого ведаешь кращего есаула у нас в городке! – спросил Разин.
– Дрон Чупрыга найкращий, Стенька! – сказал дед. – Я Дрона на десять инших не сменю.
– Когда так, бери с собой Дрона, бери семьсот казаков – да в дорогу. Корнила нас обдурить собрался. Нашел желторотых! Не пташенята мы, диду. Пусть приезжает Корнила. Горилки хватит, наливок, меду довольно, а крови казацкой ему не попить!.. Покуда они пировать тут станут да будут думать, что голову нам задурили, а мы с тобой под черкасские стены!.. С вечера, как мы за стол усядемся, ты с казаками две пушки возьмешь – и к Черкасску. А как гости мои дорогие под стол упадут от питья, я – в седло и туды же, за вами. Ночь долга. По правому берегу станем в станицах, часа два покормим, казакам и коням дадим роздых, а к рассвету ударим взятьем...
– Оце гарно! – воскликнул старик. – Спробую еще раз, старый, як водыты козакив у сичу.
– Я мыслю, дед, сечи не будет: не станет казацтво с казацтвом биться. Отворят они нам ворота.
– Дай боже, сынку! – согласился старый казак.
Они посидели еще, размышляя о том, откуда лучше напасть на город.
... Глубокой осенью Корнила прислал гонца в Кагальник – сказать, что крымцы собрались кочевьями близко к Черкасску. Степан еще не занимался тогда никакими делами. Семен Лысов разрешил Корниле исправить стены и вал. Теперь подъездчики рассказали Разину, где вал был слабее. Оказалось, на крымскую сторону не было вовсе направлено пушек, там, вместо пушек, торчали в бойницах крашенные смолою бревна. Зато в кагальницкую сторону были наведены пушки, возле которых всегда наготове дымился зажженный фитиль, дозорные день и ночь сидели на башнях, глядя в кагальницкую сторону, а пушкари так и жили в одной пушкарской избе, под самой стеной.
Лучше всего было взять город, обойдя его с тыла, от крымского рубежа.
Вдвоем дед Панас и Степан написали письмо к караульным воротным, обещая им милость, если они без шуму откроют ворота, и казнь – если поднимут тревогу. Воткнутое на пику письмо должен был передать одиночный казак, подскакав к воротам, в тот миг, когда войско будет стоять уже готовое к приступу. Выстрел со стороны ворот будет значить отказ воротных, и тотчас разинские казаки кинутся на стены. Лестницы с крючьями Разин велел заготовить днем, чтобы никто не знал о них даже в Кагальнике.
Дед со Степаном расстались уже перед утром.
Поутру к атаману пришел Прокоп. Он был мрачен.
– Нынче гостей поджидаешь? – спросил он.
– Мыслю, нынче приспеют, – ответил Степан.
– Хошь серчай, хошь нет, Степан Тимофеич, а я пировать со старшиной не стану. Хватит, что святки у них пировал по твоим веленьям.
– Чего же ты хочешь? – спросил его Разин.
– Поставь ты меня в караул на всю ночь со всей моей сотней – ворота да стены беречь и дозоры править. Спросят, куды подевался Прокоп, ты скажи: службу правит. Вот и гостям твоим дорогим не будет обиды, и я не приду с ними пить.
Степан согласился. Указал никого из черкасских, когда приедут, не выпускать из ворот до его указа, отдал Прокопу ключи от зелейной башни, назначил заветное слово дозорам у стен и полевым объездам.
Прокоп видел, что Дрон Чупрыгин и дед Панас Черевик готовят станицы к походу. Он не дознался – куда, но главное было наруку: Дрон с Черевиком выведут кагальницких казаков из стен города, а черкасское войско Корнилы тем временем вторгнется в стены, легко раздавит оставшихся кагальницких и схватит Степана.
Прокоп недаром просился, чтобы Степан в этот день назначил его со станицею в караулы. Друзья Прокопа будут стоять на кагальницких башнях у зелейного погреба, у житных клетей, а сам он станет у ворот городка.
Между Прокопом и Корнилой Ходневым был сговор о том, что в самый разгар атаманской пирушки черкасские станицы подойдут по льду с левого берега под стены и в это самое время, по выстрелу на берегу, Прокоп взорвет пороховую казну Разина. Башня взлетит в воздух, и черкасские казаки ворвутся в Кагальник через свежий пролом в стене...
– За порохом там к тебе будут дед Панас али Дрон, – сказал Разин. – Им пороху дашь из зелейной казны сколько спросят.
– Было б твое веленье, – безразлично ответил рыбак. Выраженье тревоги блеснуло в его глазах, но он удержался и ничего не спросил.
Уже на пороге землянки он вдруг замешкался и, нерешительно возвратясь, по-бычьи потупился и обратился к Разину:
– Не гневайся, батька! Нет веры во мне к понизовым. Прими от меня для нужды, вдруг годятся.
Он протянул два заряженных пистолета.
– Чего ты мне каркаешь, будто ворона! – со смехом сказал Степан. – Их горстка, а нас сколько будет!
... Не меньше десятка свечей горело в землянке Разина. Их пламя играло в кубках и стопах с вином, в гранях камней, украшавших платье, в широких круглых зеркалах серебряных и позолоченных блюд и в глазах казаков, сидевших вокруг столов и вдоль стен по лавкам.
Слушая гул голосов и время от времени поднимая свой кубок, чтобы стукнуться с кем-нибудь, Степан Тимофеевич ни на минуту не забывал, что ему надо быть трезвым. Он уже предвкушал победу и с нетерпением ждал, когда же начнут пьянеть гости. Он подсчитывал, сколько получится казаков, если сложить кагальницких вместе с черкасскими, и сколько людей он получит еще после раздачи хлебного жалованья из осадных запасов Черкасска. Он рисовал себе непривычный зимний поход на Волгу и размышлял, что нужно ему для того, чтобы пройти без потерь, минуя Царицын, прямо по Манычу, через морозные и метельные степи, к низовьям Волги.
Корнила Ходнев сам завел разговор о хлебе:
– Ныне бояре мудруют над нами, жмут, а казаки голодуют, когда у нас хлеба довольно.
– Не у тебя ли уж, крестный, припрятан хлебец? Пошто же ты его казакам не даешь? – спросил Разин.
– Я осадные житницы разумею, – спокойно сказал Корнила.
– Как можно, Корнила Яковлич! А вдруг на нас крымцы нагрянут!.. Да и много ли там! – воскликнул Степан, изобразив, что он сам никогда и не думал об этом хлебе...
Корнила склонился к нему через стол, заговорил, как о тайне:
– Бояре идут нас в осаду садить – стало быть, время пришло с осадных житниц сбивать замки и печати. Пора казакам покинуть разброд, заедино подняться – вот, Стенька, в чем правда! Влезут бояре на Дон – не высадить их назад!..
– Али ты в войско мое проситься вздумал? – с усмешкой, прищурясь, спросил Степан.
– Я к тебе не глумиться приехал, Разин, – раздраженно сказал Корнила. – Какое там к бесу «твое», «мое»?! Едино Великое Войско донских казаков. Позор падет на меня и тебя навеки, когда через наши раздоры придут воеводы на Дон!
– Чего же ты хочешь?
– Хочу задавить войсковых есаулов Михайлу Самаренина да Семенова Логинку – вот я чего хочу. А без тебя не осилить. Они письма пишут боярам, зовут воевод, чтобы тебя побили. А мне краше ты, чем бояре: хоть вор, а казак!
– Вот, батька крестный, спасибо за правду! – со смехом воскликнул Степан. – А пошто же ты, крестный, покинул Черкасск? Тебе бы сидеть там покрепче да мне написать приходить и ворота открыть бы. Уж я бы к тебе пришел. А ныне тебя самого-то не пустят назад, скажут: «С вором спознался!»
– Ворота отворят, Степан, – твердо пообещал Корнила. – Ведь на воротах не Логинка с Мишкой – простые казаки.
Степан усмехнулся. Его подмывало сказать, что ворота откроют нынче к утру, но он удержался.
– За чаркой такие дела не судят, крестный, – сказал он. – Мы завтра с утра на кругу потолкуем, а ныне для встречи нам пить. Покойник Минаев привез мне в гостинец медку. Ты отведай.
Он налил Корниле полную чашу, стукнулся с ним и оглядел все казачье собранье.
Узколицый Фролка пьяно перебирал струны своих гусель, сидя с полуоткрытым ртом.
«Вот так небось дураком и в Качалинском городке сидел!» – с презрением подумал о нем Разин.
Между его есаулами и черкасскими дружба явно не ладилась. Кагальницкие от черкасских держались особняком, те и другие пили и говорили только между своими.
Степан увидел Алену, ему захотелось с ней встретиться взглядом, но она, усталая, с женской заботливостью оглядывала стол и не взглянула в его сторону. «Притомилась Алеша!» – подумал о ней Степан.
Он увидел, как Корнила стукнулся чарой с Наумовым. Наумов поднял свой кубок, громко крича:
– Пью за великого атамана всего Войска Донского – Степана Тимофеича, за славу казачью, за степь, за коней, за саблю!..
Он что-то кричал и еще, но Разин уже не слушал его. Следя за взглядом Корнилы, Степан остановился глазами на суровом лице другого есаула – Федора Каторжного. Разин увидел по прямой складке его рта, что он трезв и весь налился ненавистью... Корнила потянулся к нему со своей чашей. Федор высоко поднял кубок и ударил о край Корниловой чаши.
– За дружбу казацкую, за братскую веру! – провозгласил Корнила.
– Пьем, атаман! – отозвался Федор и, глядя Корниле в лицо, широко плеснул за плечо полный кубок, так что рубиновые брызги попали Степану на руку.
