ощущения радости и остались Авраамка и Роксана одни в бывшем доме Тальца с теремными башнями по краям, почувствовал вдруг гречин наваливающуюся на плечи гнетущую усталость. Роксана тоже выглядела бледной и измотанной долгой дорогой, но лицо её, так же как и во времена прошедшей молодости, озаряла та мягкая ласковая улыбка, которая многих мужей сводила с ума. И осознал Авраамка со всей отчётливостью и полнотой: обрёл он на склоне лет покой и тихое счастье. А большего ему, обласканному Коломаном, вовсе и не нужно было теперь. Гречин улыбнулся и с нежностью притянул внезапно разрыдавшуюся Роксану к своей груди.
Долго стояли они, очарованные друг другом, посреди горницы, мир сузился для них обоих, прошлое с его напастями и горестями словно бы пропало, истаяло, утонуло в облаке призрачного тумана.
В слюдяное стрельчатое окно ударил вечерний солнечный луч, освещая их полные умиротворения и тихой радости в глазах лица.
Глава 71. В волчьем логове
Воевода Дмитр стоял посреди горницы перед Олегом спокойный, уверенный в себе, он даже не поклонился князю, а только снял с головы в знак почтения парчовую шапку с драгоценной собольей опушкой.
Олег тоже держался с виду спокойно, но глаза его метали огненные молнии. С трудом подавлял князь приступы дикого бешенства. Мономах обидел, оскорбил его, как будто нарочно прислав на переговоры старинного недруга, человека, осмелившегося ещё тогда, в Константинополе, в присутствии влиятельного ромейского вельможи, открыто бросать ему в лицо дерзкие, задевающие за живое слова.
Но приходилось терпеть, Олег клял сам себя за неразумие: надо было согласиться идти с Мономахом и Святополком в степи – пусть не самому, так хотя б послать в подмогу брату Давидке новгород-северскую молодшую дружину. Не пришлось бы ему теперь сносить холодную наглость этого столь неприятного человека.
– Вопрошает тя князь Владимир как здоровье твоё? – ровным голосом говорил Дмитр.
Ничем не выражал он своих чувств, не улыбался, не усмехался, равнодушно и бесстрастно взирал он на сжимающего кулаки и кусающего от досады губы Олега.
– Отмолви: кашель нескончаемый мучит, – прохрипел Олег.
– Сказывал князь Владимир: не един раз ще на поганых придёт нам в степи хаживать. Позволит ли те, княже, здоровье твоё впредь со братьями своими вместях быти? Али хотя б дружину свою нам в помощь посылать?
– Передай тако: тамо видно будет. Все под Богом ходим. – Олег затрясся от глухого тяжёлого кашля.
– Опять отговариваешься, княже. – Воевода впервые за время разговора позволил себе изобразить на лице некое подобие лёгкой усмешки.
Олег в ярости вскочил со стольца и ударил кулачищем по подлокотнику.
– Не смей! Не смей со мною тако! Давай свово князя грамоту! Сей же миг изорву в клочья! Сничтожу! И ты, переветник, живым из терема мово не выйдешь!
Воевода хладнокровно выдержал его исполненный злобы взгляд.
– Ох, княже, княже! Гляжу, мудрости тя жизнь не научила. – Дмитр с укоризной смотрел на ярившегося Олега. – Почто кипишь, яко зверь дикий? Аль не зришь, что окрест деется? Один ты остался, все от тя откачнули. Сидишь в своей Севере, стойно медведь в берлоге. Думаешь за чужими спинами схорониться? И то не выйдет.
– Ишь ты, ще указывать мне будешь! – злобно рявкнул Олег.
Он утишил клокотавший в душе гнев, мрачно сдвинул брови и прошёлся по горнице, скрипя половицами.
Дмитр тем временем продолжал:
– Князь Владимир такожде молвил: ныне заратился князь меньский Глеб Всеславич. На Друцк [310], на Копысь [311], на Смоленск самый, на Ршу [312] метит. Наказать надоть строптивца. Вот и советует те князь Владимир переслаться гонцами, дабы порешить, когда бы нам послать на Меньск дружины да полки. И мой те совет, княже: не отказывайся. Многого тя лишили, много ты потерял, так будь разумен.
Олег долго молчал, лицо его выражало досаду и горечь. Наконец он сквозь зубы процедил:
– Содею по вашим советам. Убирайся отсель прочь и помни: боле у мя в Севере чтоб духу твово не было! Не вытерплю в другой раз, велю снести с плеч башку! Ступай!
Дмитр с едва заметным поклоном исчез за дверями.
«Одряхлел старый волк, а норов прежний», – думал он, выезжая за ворота и чувствуя на душе облегчение. Кажется, всё обошлось, поручение князя Владимира исполнил он как подобает, будет чем обрадовать князя – смирили зверя окаянного; скрипя зубами, но отступил Олег, утихомирился, сломил своё собственное упрямство.
Да и как не отступить, не смириться Олегу – всё ж таки не безумный он, понял, что иного теперь для него нет.
Воевода вздохнул. Он только сейчас поверил в то, что целым и невредимым выбрался из Олегова мрачного логова. У Олега ничуть не легче, не проще было ему, чем в степи. И один Господь ведает, каких усилий стоило сдержать себя, не распалиться, не наговорить крамольнику всё могущих испортить дерзостей! И разве кто узнает, как клокотал в душе Дмитра-Тальца гнев, когда стоял он перед врагом своим и вспоминал былое: Оржицу, полон, встречу у Акиндина в Константинополе, тюрьму, откуда вызволил его друг Авраамка; и как хотелось ему выхватить из ножен меч, чтобы, как ранее с Арсланапой, расплатиться с Олегом за всё творимое им зло?! Гореславич! Мудрые люди придумали Олегу меткое точное прозвище – горести нескончаемые приносил он и приносит Русской земле.
Но понимал воевода Дмитр – мир нужен с Олегом, Владимир Мономах и другие князья хотят втянуть его в соуз, заставить, понудить идти в степи, отказаться от дружбы с ханами. Ради этого стоит терпеть, сдерживаться и стараться не горячиться понапрасну, иначе снова потоком прольётся безвинная кровь.
Ещё уразумел Дмитр: трудно быть послом, гораздо труднее, чем вести в бой дружину. Впрочем, каждому в жизни выпадает свой путь, своя стезя. Вот друг Авраамка более смышлён и прозорлив в делах посольских, в переговорах и тайных лукавствах, нежели в воинских хитростях.
При мысли об Авраамке нахмуренное чело воеводы разгладилось, он стал вспоминать былую их дружбу и задавал сам себе вопрос:
«Как тамо он ноне? И княгиня вдовая – любит он её, всю жизнь любил одну токмо. Вот как ведь бывает».
