— Ладно уж…
Быков подошел к Глебу, взял его под руку, мельком взглянул на Тентенникова, тихо спросил:
— Не поедешь со мной в город?
— Да ты только ведь из города вернулся, — ничего не понимая, отозвался Глеб.
— Мне снова надо ехать и обязательно вместе с тобой.
— А отряд на кого оставишь?
— Сегодня в ночь и вернемся.
— Это за сорок-то верст?
— Вот заладила сорока Якова! Я ж тебя серьезно спрашиваю. Ты мне прямо скажи: поедешь?
— Как хочешь, поедем…
Глеба обрадовало, что предстоит дальняя поездка; по дороге лепятся вдоль крутого берега строения маленького городка, а верстах в двух от шоссе поворот к деревне, где Наташин госпиталь.
— Одни поедем?
— Одни.
Они ехали по пустынным ночным полям, озаренным сиянием узкого молодого месяца. Неуловимый отсвет скользил над полями. Если бы не в бричке ехали, а на санях, казалось бы, что едут они по далекому глухому захолустью где-нибудь за Волгой или на Урале. Снег, перекаты холмов, черные строения в тумане, узкий серп месяца — все это волновало и радовало Глеба; он ясно представлял, как войдут они с Быковым в низкую Наташину комнату, заиндевевшие с мороза (это на юге-то, на солнечном юге!), и сядут пить чай из жестяных кружек, обжигающих губы.
«Вот поворот, Быков правит туда, на Наташину дорогу. Скоро мелькнет огонек. Почему не видно его? Скоро ли?» — думал Глеб, приподнимаясь на коленях и упираясь локтем в широкое плечо Быкова.
— Петя, — сказал он вдруг, и сам удивился, каким хриплым стал голос.
— Что?
— Почему огоньков не видно?
Быков не ответил, и несколько минут молчанье нарушалось только храпом коня да пронзительным и торопливым скрипом немазаных колес.
«Спать, должно быть, уже легла, — повторял про себя Глеб. — Жалко будить ее. Устает она, небось. Шутка ли, одной на дежурстве со всеми больными остаться. Зевать будет, и прикрывать рот рукой, и подсмеиваться надо мной, а я-то…»
Он закрыл глаза, старался ни о чем не думать, — только обрывки мыслей оставались еще в отяжелевшей после выпитого коньяка голове.
— Глеб, — шепнул Быков, останавливая коня и прыгая в снег, — я тебе вот что хочу сказать…
Глеб открыл глаза, свесил ноги с брички, увидел узкую загогулину потускневшего месяца и вдруг понял все.
— Несчастье?! — крикнул он, бросая в снег башлык и расстегивая тулуп. — С Наташей несчастье?..
— Надо быть мужчиной, Глеб, — ответил Быков хриплым, прерывающимся голосом, не оставляющим никакой надежды, и показал на маленький огонек, медленно ползущий навстречу.
— Погоди! Не говори минуту… — ответил Глеб, сжимая руками виски. Прошла минута — и он выхватил вожжи из рук Быкова.
— Едем!.. — крикнул он и не узнал собственного голоса.
Лошадь понесла под уклон.
Через десять минут, которые показались ему вечностью, у поворота дороги Глеб увидел солдата с фонарем, выбежавшего навстречу.
— Приехали? — спросил солдат, размахивая фонарем, и тихо добавил: — Беда-то какая…
Глеб узнал однорукого солдата из госпиталя, но расспрашивать был не в силах и только прислушивался к сиплому шепоту Быкова. Он понял, что разговор идет о Наташе, о чем-то таком, чего ему, может быть, и не следует знать…
— Наташа убита?
Быков молчал.
Они прошли мимо здания госпиталя. На месте дома оставалось теперь только черное, занесенное снегом пожарище.
Быков ожидал слез, крика, даже истерики, — ведь знал он, как были в последние годы напряжены нервы Глеба, сколько пришлось ему пережить из-за Васильева, из-за временного разрыва с Наташей, и каменное спокойствие друга испугало его.
— Плачь, — сказал он, — плачь, легче будет! Выплачешь горе.
Глеб тихо спросил:
— Как она погибла?
— Немецкий аэроплан сбросил бомбы.
— Но ведь над госпиталем был флаг Красного Креста?..
— Это его не останавливает.
— Неужели «Черный дьявол»?
— Он самый.
Глеб схватил руку приятеля и сжал ее до боли.
— Петр, — сказал он, — я завтра вылетаю в разведку и если встречу «Черного дьявола»…
Он не договорил, но Быков понял все и почувствовал, как приливает кровь к голове.
«Куда ты полетишь такой-то? — подумал Быков. — Бой хладнокровия требует, а у тебя руки будут дрожать…»
— Что ты, Глебушка, завтра обсудим, — сказал он уклончиво.
— Уже решено, — ответил Глеб, и в голосе его была такая уверенность в своей правоте, что Быков не осмелился возражать приятелю.
Они подошли к халупе, в которой стоял гроб с телом Наташи.
— Ты ее видел в гробу? — спросил Глеб.
— Видел, — поспешно отозвался Быков.
— Она одна убита?
— Еще восемь человек раненых…
— Ее нужно похоронить отдельно, не в братской могиле…
— Я уже договорился.
Глеб казался совсем спокойным, — только чуть дрожали посиневшие губы.
Перед тем как войти в халупу, Глеб снова спросил:
— Лицо обезображено?
— Нет…
— Лучше, что я увижу ее такою, какою она при жизни была, — скороговоркой промолвил Глеб. — Послушай-ка, Петя…
Он остановился на пороге, вглядываясь в сумрачную полумглу освещенной двумя свечами халупы, и зашептал на ухо:
— Ты первый войди, попроси, чтобы посторонние ушли. Она одна тут лежит?
— Одна.
— Я подожду, а ты поди, ушли людей.
Быков вернулся через несколько минут. Глеб все в той же позе стоял у дверей и беззвучно плакал.
— Ну как? — спросил он Быкова.
— Никого нет. Можешь идти.
Быков долго ждал Глеба и медленно прохаживался по двору, прислушиваясь к голосам, доносившимся из соседних халуп: где-то неподалеку пели печальную старую песню; трогателен был ее простой напев:
Как уж ива, ивушка,
Ивушка печальница,
По-над плесом темныим,
На далекой реченьке
День и ночь грустит,
И лежит под ивою
Мой дружок негаданный…
Прошло часа два. Быков ходил по двору, не решаясь войти в халупу. Начинало светать. Песню давно уже допели.
Глеб вышел из халупы сутулясь и медленно проговорил:
— Простился…
Он помолчал, словно это короткое слово трудно было ему выговорить, и тихо сказал:
— Сейчас же хоронить ее надо.
* * *
Хлопоты, беготня по халупам, разговоры с санитарами, похороны, волнение о приятеле утомили Быкова, и днем, когда подъезжали к аэродрому, он задремал, не выпуская вожжей из рук.
Насупившись, сняв шапку, распахнув тулуп, сидел Глеб под ветром, и казалось ему, будто тупая боль под ложечкой, которую он начал ощущать еще вчера, жгла тело изнутри. И странно, именно боль успокаивала его, потому что, если бы не было мучительного чувства физического страдания, он способен был бы броситься с обрыва или размозжить голову о каменную кладку стены.
Ясно и зримо было все, что видел он нынешней ночью. Звон лопат, вгрызавшихся в землю, и тяжелый гул мерзлых комьев, падавших на гроб Наташи, еще отдавался в ушах Глеба.
Часу в девятом приехали на аэродром. Тентенников, опираясь на палку, ждал их у въезда в деревню. Лицо его отекло: за ночь, мешки набрякли под глазами.
Он ничего не спросил, только головой покачал и медленно пошел по следам брички к аэродрому.
* * *
Победоносцевский самолет сделал круг над аэродромом и медленно начал набирать высоту. До расположения противника от деревеньки, где стоял отряд, было не больше сорока перст. Огромный сверкающий простор распахнулся перед Победоносцевым. Белые горы курились, как и вчера утром, истер клубил снежную пыль над могучими вершинами.
Над холмами и узкими долинами должен был Глеб лететь на запад. Он мечтал только об одном: о встрече с «Черным дьяволом», бомбившим вчера Наташин госпиталь. Он был почему-то уверен, что обязательно встретит того самого летчика, который убил Наташу. «Сердце подскажет», — думал Глеб, вглядываясь в ясную, светлую даль.
Он не чувствовал ни холода, ни усталости. Бывают случаи, когда человеку в одно мгновение вспоминается вся прожитая жизнь. Глеб чувствовал теперь, как приходит на память обрывочная, разорванная и снова сшитая из разноцветных клочьев воспоминаний его собственная судьба.
Было страшно подумать о том, что случилось вчера. Руки Наташи, восковые бледные руки ее, сложенные на груди, снова вспомнились Глебу, и чувство ненависти к «Черному дьяволу», виновнику стольких смертей, становилось сильнее с каждой минутой.
Там, за лесом, начинались позиции врага. Вот напоследок черной тенью прошли линии русских окопов. День был ясен, но голубоватая дымка скрадывала очертания на краю горизонта.
Синие и зеленые облачка рассыпались неподалеку. Глеб понял: стреляют по нему. Клубятся невдалеке разрывы шрапнели. Он повернул к лесу. Аэроплан бросило в сторону. Потом он качнулся еще раз и снова начал набирать высоту. Торжественно и плавно гудел мотор. Опять Глеб поверил в свою предстоящую победу.
