Через несколько дней удалось Быкову проводить в Москву Ваню. Один из мотористов заболел, и его отправили на побывку в Москву. Моторист был хороший, тихий человек, и Быков уговорил его взять с собой мальчика.
Узнав о предстоящем изгнании, Ваня огорчился и заплакал. Долго он прощался с аэродромом и горевал, что приходится покидать отряд.
Перед отъездом мальчик был необычайно печален и за целый день ни с кем не промолвил ни слова.
— Что же ты загрустил? — спросил его Быков. — Нас боишься одних оставить?
— Нет, я вам писать буду… А вот жалко, что я ни в одном воздушном бою не участвовал.
— К тому времени, когда летать научишься, мы тебя обязательно с собой возьмем, — будешь и ты с нами воевать.
— К тому времени, небось, и война кончится?
— Война? — спросил Глеб. — Ты по истории сколько получаешь?
— Пять, — без особой гордости сказал Ваня и насупился снова.
— Ну, уж ежели ты пятерочник, то, наверное, и про тридцатилетнюю войну помнишь?
— Конечно, помню.
— А нынешняя война и в тридцать лет не кончится: успеешь повоевать еще.
— Правда? — спросил мальчик у названого отца.
— Сущая правда, — ответил Быков, и Ваня повеселел.
— Ну, чему радуешься? — рассердился Быков. — Вот уж, воистину, солдафон.
В тот же вечер Ваня уехал с мотористом. Провожали его до края отрядного поля. Перед тем как сесть в тарантас, Ваня отозвал Быкова и шепнул с трогательной заботой:
— Ты, смотри, перед полетом не ленись, принимай касторку, обязательно принимай…
— Что ты говоришь? — удивился Быков. — Шутить со мной на прощанье вздумал?
— Я не шучу, — смутился Ваня. — Просто слышал я, как мотористы рассказывали: кто с пустым желудком летает, тому при аварии лучше.
— Ах, вот оно что. Благодарю за заботу. Так и быть, твоего совета послушаюсь. А ты уж больше не убегай от деда.
— Не буду.
Быков усадил мальчика в тарантас. Моторист усмехнулся, сиял фуражку. Ваня крикнул что-то на прощанье, но Быков не слыхал его слов.
Через несколько дней после отъезда Вани летчики поехали и Черновицы. Быкова вызвали по делу, Тентенникову нужно было попасть на прием к врачу, а Победоносцев в эту пору и на день не мог расстаться с друзьями, и его взяли, как говорится, «за компанию».
Под вечер, когда Быков шел с приятелями по улице, Тентенников был особенно весел и раскатисто хохотал, широко размахивая руками. Вдруг он остановился как вкопанный и руки скрестил на груди.
— Голубка ты моя, — сердито прошептал Тентенников, — гляди-ка, повстречалась мне хорошая знакомая…
Он узнал женщину, проходившую по той стороне тротуара. Конечно же, это Борексо. Она шла с каким-то военным. Высокие каблучки ее звонко стучали по тротуару.
— Говорил, что доведется свидеться, — проговорил сквозь зубы Тентенников, — вот, наконец, и свиделись.
Маленькие глаза его хитро прищурились, и он тихо промолвил, схватив Быкова за локоть:
— Я обернусь мигом, только дельце одно обделаю.
Он злился. Приятели улыбнулись, не понимая причины его неожиданного раздражения.
— Вы меня подождите, я быстро вернусь, — повторил Тентенников и бросился на другую сторону улицы.
— Куда ты? — спросил Быков, но Тентенников успел только крикнуть:
— Ждите меня у табачного магазина.
Они видели, как подошел летчик к женщине в черной шляпке и заговорил с ней. Женщина вздрогнула, посмотрела на Тентенникова пристально, взяла большую руку летчика, словно хотела погадать, и тотчас отошел от нее попутчик в военной форме.
— Гляди-ка, — воскликнул Быков, — да ведь это же та самая женщина, которая его обокрала!
Женщина уже успокоилась. Она была так весела, что можно было подумать, будто ее очень радует встреча со старым знакомым. Она стояла рядом с ним на краю тротуара, не выпускала его руку из своей руки и что-то говорила, сниму вверх глядя в его глаза.
Поговорив еще недолго, она медленно пошла по тротуару. Рядом торжественно шествовал Тентенников.
На перекрестке они остановились. Женщина, размахивая руками, уговаривала летчика пойти с ней, но Тентенников упрямился и не сходил с места. Она потянула его за рукав и свернула в переулок. Упираясь, то и дело останавливаясь, пошел за нею Тентенников.
Прошло уже с полчаса, а приятель все еще не возвращался, словно сбежал.
— Не обманула ли она его снова? — спросил Глеб, удивленный этой странной задержкой.
— Пойдем по его следу, — сказал Быков.
Они свернули в переулок.
Дома здесь были бедные, грязные. Решетки на окнах, редкие заборы, развороченные камни мостовой придавали переулку вид какой-то особенной унылости и заброшенности.
— И куда только он мог запропаститься? — вздохнул Быков. — Теперь и догадаться трудно. Нечего делать, придется походить по переулку.
Они уже хотели уходить, как вдруг увидели в самом конце переулка длинную унылую фигуру.
— Тентенников идет! — воскликнул Глеб и бросился навстречу приятелю.
Увидев друзей, Тентенников махнул рукой и остановился.
— Беда, опростоволосился я, красотка снова меня провела. — В голосе его было столько злости, что приятели невольно расхохотались. — И смеяться нечего, — обиделся он, — такая тонкая штучка каждого провести сумела бы…
Он отдышался и, прислонившись к забору, начал свое повествование:
— Сперва, когда она встретила меня, испугалась страшно, голову повесила. Потом, не успел я ей и двух слов сказать, как сразу повеселела, простилась со своим кавалером, схватила меня за руку.
— Это мы видели, — сказал Глеб. — Ты расскажи лучше, что потом было.
— Потом? Ничего не поделаешь, придется честно все рассказать. Потом очень смешно было. Она говорит: «Неужели вы хотите здесь разговор вести, — ведь вокруг нас любопытные собираются и мешают. Свернемте в переулок, там и поговорим». Свернули мы в переулочек. Она меня под руку взяла, на цыпочки привстала и ласковые слова принялась говорить. Я рассердился, конечно. «Не к чему, говорю, старое вспоминать, ты мне расскажи лучше, как ты меня тогда обманула и обокрала». Она смеется: «Я ни в чем, — говорит, — не виновата. Ты на меня обижаться не должен». Рассердили меня слова ее, схватил бы ее тотчас и задушил бы, право. А она, видя, что смехом меня ни в чем не убедишь, плакать начала. Вот, думаю, напасти какие, час от часу не легче. Пожалел, что вас с собою не взял.
Упрямишься, — отозвался Глеб, — вот и выходит плохо.
Тентенников потупился.
— Подходим мы вдруг к дому на следующем перекрестке она мне и говорит: «Извини, дорогой, я только на минуту по делу зайду и тотчас вернусь, а потом обо всем тебе и расскажу, — ты на меня сердиться не будешь? Мигом, — говорит, — вернусь, мигом. А чтобы ты не думал плохо обо мне, возьми мой ридикюль, подержи его, покуда вернусь». Я сел на тумбочку и жду. Сколько времени прошло, а нету ее. Что тут делать? Вбежал во двор, а двор-то, понимаешь ли, проходной… Исчезла она. Я сумочку открываю, смотрю, и что же — ничего в сумочке нет, кроме бумажного пакета с пудрой…
— И в такую-то женщину ты был влюблен?!. Любовь чиста должна быть, как небо после дождя, — сказал Быков. — А ты сам себя таким знакомством запачкал; только та любовь хороша, с которой жизнь становится светлей. Ну, да ладно, еще поговорим об этом. А сейчас пообедаем, — ведь из-за твоих похождений мы везде опаздываем.
Обедали молча. Тентенников вздыхал: не мог он простить себе сегодняшнюю оплошность и клялся, что в следующий-то раз, ежели доведется ему встретиться с хитрой обманщицей, уже будет догадливей и сообразит, как следует с ней разделаться.
В ресторане за столом, покрытым грязной скатертью, летчики тихо беседовали под назойливое завывание скрипок дамского оркестра.
— Вот и еще одна полоса нашей жизни к концу подходит, — сказал мечтательно Глеб. — Теперь мы на новую дорогу вступаем, а сколько лет по ней доведется ходить, никто еще, пожалуй, не знает. Вот только жаль, что Наташи нет с нами.
Приятели переглянулись: впервые после того рокового дня Глеб заговорил о своей покойной жене.
— Послушай, — сказал он, — мне кажется, будто есть у тебя, Петя, тайна от старых друзей.
— Тайна? Никакой у меня нет тайны.
— Клянешься?
— Кляйусь, — неуверенно ответил Быков.
— А у самого голос дрожит. Дело простое, и только прямо ты отвечай мне. Лену любишь?
— Люблю, — ответил Быков, чувствуя, как багровеют щеки и шея.
— А ежели так, я сватом буду и обязательно устрою свадьбу. Она тебе в каждом письме приветы слала, да я не говорил, ждал, пока сам спросишь. А ты молчал, скрытная твоя душа.
— Где она теперь? Я ведь и спрашивать стеснялся, а каждый день с думой о ней просыпаюсь.
— В Царицын с отцом поехала: старику поправляться надо — ослабел он, устал… Там до осени жить собираются: к тому времени, может быть, война к концу подойдет, и мы с фронта вернемся да туда и махнем.
