он вас всех преодолеет, если не разумом, то хитростью.
– Но король едет в Шегедын! – воскликнул венгр.
– А мир ещё не заключён! – шепнул Грегор. – Скажу больше… если бы был заключён, я и этому не доверяю.
Магнат нахмурился, но, ударив рукой по сабле и выругавшись на своём языке, сказал:
– Один против всех? Ничего не сделает!
Так они разошлись.
Король, сломленный требованиями венгров, вынужденный трактовать о мире, опасался встречи наедине с Цезарини, оправданий и сожалений, которые не могли его обойти.
Когда после ухода панов, они вместе с ним вошли в ближайшую комнату, король был так смешан и унижен, что не смел глядеть на кардинала. Цезарини, который хорошо владел собой, в первый момент не показал ничего, кроме грустного смирения.
– Я падаю жертвой, – сказал он, – моей веры в венгров, но надеюсь, что сумею очиститься. Увы! Слишком опрометчиво, слишком поспешно я поручился, что мы выйдем в поле! Я уведомил об этом папу, герцога Бургундского, венецианцев и генуэзцев, которые спешат нам на помощь с флотами. Ужасное, позорное разочарование для меня, но я пожертвую его Богу! – добавил он покорно.
Король, проникнутый этой болью, старался его утешить.
– Ничего ещё не случилось, – сказал он, – ничего, может, не будет. Вы знаете мои чувства, знаете, что я готов… но…
Кардинал прервал, дав знак рукой, что может ему не говорить.
– Терпения… да, ваше величество, эту бурю нужно переждать, мы их не убедим. Сейчас мы молчим, смотрим, ждём.
Я стану жертвой, меня провозгласят лжецом и легкомысленным, но время это исправит, прояснит и очистит меня.
Кардинал сложил на груди обе руки, поднял глаза к небу, вздохнул и сделал такую гримасу, что казался настоящим мучеником.
Взволнованный король крепко обнял его.
Намеченная поездка в Шегедын не терпела задержки. Паны, опасаясь, как бы ей что-нибудь не помешало, сразу взялись за приготовления. Войскам дали приказ поспешно следовать к границе, двор приготовился к путешествию. Король сам просил Цезарини, чтобы не покидал его, кардинал также собирался его сопровождать. Польский двор, молодёжь, некоторые из панов, Грегор из Санока, декан Ласоцкий, все ехали за король.
В Шегедыне ждали венгры в очень большом количестве, все, которым было важно, чтобы мир действительно был заключён.
Это время, которое прошло с первых гонцов воеводы Семиградского до съезда в Шегедыне, кардинал использовал очень осторожно, но ловко. Публично он вовсе не выступал против трактатов. Когда его спрашивали, он только сожалел, что венгерские дела вынуждали к этому шагу, который мог быть в Европе, в мире сурово осуждён. Где заходил разговор о мире, начатый в присутствии более многочисленных свидетелей, Цезарини вовсе не принимал в нём участия. Покрывал себя многозначительным молчанием.
Наедине с польской и венгерской молодёжью он с сильной жалостью говорил, что у рыцарей вырывали славу, которой оно могло покрыть себя. Он горячо выступал, а так как его слово действовало на умы, к которым с удивительной ловкостью всегда применялось, они уходили от него более горячие, с горечью в душе, с неприязнью к начальству, которое дало себя деньгами и призрачными выгодами соблазнить к позорному шагу.
Действуя только тайно, Цезарини публично против переговоров ничего не делал… был бездеятельным свидетелем приготовлений к ним. Всех, а больше всего Грегора из Санока это поведение кардинала заставляло призадуматься.
Магистр Грегор вовсе не скрывал, что хотел для короля мира, и поддерживал его всякими силами. Ласоцкий был так же замкнут и молчалив, как тот, который им владел.
В молодом короле шла борьба. Магистр, располагающий его доверием, потому что не перед кем он так не открывал душу, как перед ним, лучше всех знал, что делалось в этой молодой, непокорной душе. Вечером он порой находил его на тихой молитве, со слезами на глазах.
Одного дня он сдавался необходимости, на другой возвращался к своим терзаниям и желаниям.
– На полдороге к цели… закрыли мне её! Сломали судьбу… такое прекрасное будущее навеки погублено.
– Мой король! – воскликнул Грегор. – Тебе нет двадцати лет… с татарами и турками ты сможешь сражаться в собственном государстве и прославиться. Этот мир – это перст Божий! Кардинал ослеплён… я не обвиняю его, потому что знаю, что он сам готов из жизни сделать жертву; но его расчёты ошибочны, вера в помощь легкомысленна, он слишком пренебрегает врагом.
Король непередаваемо страдал.
Несколько дней ожидали турецких послов. Уже было известно, что во главе посольства будет стоять грек, ренегат, о котором говорил Аркадиуш, отрицая знакомство с ним, якобы знал только понаслышке, но другие утверждали, что два земляка были в тайных отношениях.
О нём ходили слухи, как об очень хитром и ловком человеке. Отвращение заранее вызывало то, что, переходя на турецкую службу, он отрёкся ради неё от Бога и принял мусульманское вероисповедание.
Грек, навстречу которому вперёд выслали для безопасности маленький отряд, добавив Аркадиуша как переводчика, шествовал в сто коней, богато и великолепно наряженных и навьюченных. Десятка два янычар, ради пышности отряда, добавил ему султан.
Все жители Шегедына высыпали, чтобы поглядеть на этот въезд, который состоялся в молчании, но с великой торжественностью. Согласно обычаю, уже от границы, турок сопровождали, обеспечивая их провизией, назначая гостиницы, а в Шегедыне их ждали опустевшие дома и жирные бараны, которыми должны были подкрепиться.
Турки везли для короля дорогие подарки, несколько красивейших коней, материи, разные ткани и драгоценности.
На следующий день назначена была первая аудиенция.
Для грека Родокоса и тех, что должны были представиться с ним королю, заранее послали, по восточному обычаю, и у нас сохранённому, соболевые шубы, покрытые шёлком, и дорогие одежды, надев которые, они должны были справить посольство.
Молодой король принимал турок на троне, окружённый первейшими панами своего двора… во всём монаршем величием. Рядом с троном держали хоругвь, обнажённый большой меч, скиптр и панские атрибуты, стояли венгерские урядники.
Грек, одетый по-турецки, сверху в шубе, которую ему подарили, опустился перед королём на колени и кратко приветствовал Владислава. Он начал с того, что его государь готов заключить мир с соседом.
Родокос имел внешность непривлекательную, был чёрный, его глаза беспокойно бегали, движения имел дивные и компенсировал гордостью, чувствуя, что, должно быть, казался гнусным. Из его лица не много можно было вычитать, косой взгляд напоминал взгляд диких зверей, в устах было что-то плохое. Он попеременно унижался до избытка, потом словно припоминал, от кого и с чем прибыл, и заносчиво вырывался.
Только после этой большой аудиенции начались переговоры с назначенными венгерскими панами о мире. Турок так был склонен к миру, что почти без спора отдавал все завоёванные
