class="p1">– Куно, а вы что тут делаете? А слово? – закричал Брохоцкий.
– Я не бился, – ответил покрасневший Дингейм, – взяли меня крестоносцы в дороге. Прикажите развязать, прошу. Если бы я бился, или пал бы в этой страшной битве, или по крайней мере был ранен… Ни доспехов, ни кафтана нет.
Брохоцкий подошёл и, достав нож, разрезал верёвки.
– Ну что? – спросил он. – Что же вы скажете о сегодняшней битве?
– Мой господин, – грустно ответил Куно, – или стоит она вашей Грюнвальдской, или по-рыцарски больше, чем она. Но тем, что полегли, отдайте честь, ибо и они бились доблестно.
Брохоцкий снял с головы шлем и склонил голову.
– Всем честь, – сказал он.
Забрав с собой Дингейма, пошёл пан Анджей также в город, ибо каждому был необходим отдых.
На поле боя, где ночь была тёмная, стражу оставили только до завтра.
Сразу с поля Заклика из Кожквы от короля поехал в Иноврацлав с вестью о победе, которая немного исправила мальборгскую ошибку.
На следущий день, что надлежало рыцарям обеих сторон, отправили возы за их телами, равно как поляков так и немцев, чтобы с торжеством были похоронены при короновском костёле. Огромное число пленников, почти все, как раз стояли на кладбище, оплакивая свои потери.
Из-под Коронова войско двинулось в Быдгощ, где стояло три дня, и сюда, по тогдашнему обычаю, снесли всю добычу для распределения между победителями.
Тут Ягайло отослал шестьдесят телег с известными пленниками и ранеными, а сам ждал подходящую хоругвь с великой благодарностью, и таким весёлым и радостным его с Грюнвальда не видели.
В Иновроцлаве для рыцарей и для пленников, так как к этим он всегда имел особенное уважение, приказал король приготовить ужин и службу к нему назначил со своего двора, для раненых заранее позаботились о жилище и опеке.
Этот поход в Иновроцлав и въезд были по-настоящему торжественны: войско нетерпеливое, окровавленое, но весёлое, толпы пленников, возы, полные белых крестоносных плащей, далее пеший люд, конное рыцарство, добыча, лошади.
Уже приближалась ночь, когда всё это пришло в город. Король на коне приветствовал и знакомился.
Тевтонских безмолвных рыцарей с опущенными головами никто не упрекал, не смел глумиться над ними, утешали их по-людски. Один Кохмейстер, сидя на телеге, волчьими глазами смотрел на короля и на то, что его окружало. Хотел его Ягайло добрым словом одарить, но он резко ответил:
– Вы не радуйтесь заранее: мы отдадим своё и с лихвой.
Потом начал так угрожать королю, что его должны были особо отделить и в кандалах в Хенцинский замок отправить. С наёмными солдатами, когда усаживались к столу, пошёл сам король говорить, чтобы явно показать заблудшему люду, который считал, что сражался за крест, что помогал грабежу.
Столы для пленников были приготовлены в сараях, а Ягайловы придворные прислуживали: настоящий евангельский пир. Каждый другой – кубрак, немецкие платья и силезские куртки, порванные плащи и сукманы с капюшонами, капоты и жупаны, порезанные, потёртые, сшитые какими-то такими белыми нитями. У одних волосы длинные, у других выстрежанные, усы и бороды всякой формы, и люди также рыжие и черные, маленькие и огромные. Когда входил король, все встали, но он велел им сидеть и сам прохаживался за столом, с некоторыми разговаривал, как с немцем так и с придворным Сигизмунда, которым суровую правду рёк.
Объяснялись они те, что были людьми неосведомлёнными и что правды им узнать было трудно, а другие остроумием и смешками заслонялись как могли.
Ягайло, согласно привычке, почти всех, кроме крестоносцев, отпустил потом на слово и одарить ещё велел, дабы не умерли с голоду.
Затем, хотя была уже ночь, приказал ещё с факелами провести его по квартирам, где лежали раненые, чтобы поблагодарить их и одарить.
Всюду была великая радость, и тот, который едва мог слезть с ложа, вставал для приёма такого гостя.
Это был вечер для всех памятный, потому что никогда не видели его более весёлым и добродушным, как в этот день. У одного только Рея, который был отвратительно ранен в руку, получилось нехорошее приключение, потому что кто-то ему принёс миску яблок и поставил на столе. Поскольку король вступил на порог, а запах яблок дошёл до него, которого он терпеть, не мог, скоро, зажав нос рукой, ушёл.
Никто не знал, что это было, только придворный объявил, и яблоки выкинули прочь, потом отворили окна, чтобы проветрить помещение. И так всё же король долго выдержать не мог, потому что ещё ощущал запах этих несчастных яблок.
* * *
Не выступали уже позже крестоносцы в поле нигде, чтобы мериться силой с польским рыцарством, но своим способом, изменой и вылазками, возвращали замки обратно.
Польские отряды не могли удержаться в центре страны, всюду ими занятой, в которой пересекались невидимые сети, а тех избежать было невозможно. Таким образом, отряды добровольно оставляли более слабые гроды, забрав из них то, что только можно было забрать. В Морунге с помощью того Абла, что в пепле лежал и якобы с собаками грыз кости, крестоносцы так подкрадывались и напирали, что в конце концов его Брохоцкий должен был покинуть, тем более Штум, который не имел продовольствия и подвергался опасности ещё больше. Он также с королевского позволения хотел ехать домой, к детям и жене, чтобы отдохнуть, потому что на протяжении всего этого времени никого более активного, чем он, не было, и саблей и головой, а там, где было труднее всего, он или сам просился, или его уверенно посылали. На самом деле это вознаградилось богатой добычей, но заплатилось здоровьем.
Найдя Дингейма в Коронове, пан Анджей уже его отпустить не хотел, а Куно, хоть перстень имел на пальце, в Торунь не спешил. Только лишь когда громыхнула новость, что в Торунь снова воротились тевтонские господа, начал беспокоится Куно, и однажды утром пошёл сам к пану Анджею. Было это уже на дороге, как раз во время похода в Иновроцлав, в Быдгощ. Он выбрал себе такую минуту, когда пан Анджей был в хорошем настроении, хотя ему никогда оно не изменяло. Вязали дорожные саквы, разный инвентарь и посуду, набранные в замках, которые король много раздарил.
– Пане староста, – сказал Дингейм, – хоть сначала вы сурово обходились со мной, но я имел много доводов вашей милости ко мне и доброго сердца. Позвольте же мне отозваться в нём ещё.
– Хочешь, чтобы я без выкупа тебя отпустил? – спросил Брохоцкий.
– Как меня сегодня видите, – сказал Дингейм, – никакого за себя дать не могу, а посылать брату – напрасная вещь.
– Значит, ты должен
