Ознакомительная версия.
– Что же патриарх Иоасаф, а с ним и вселенские патриархи не страшатся складывать воедино три перста? А владыки? Ни единого нет, чтоб ваше супротивничанье благословил.
– Павел Коломенский восстал – замучили. Что ты на владык смотришь? Владыки не моргнув глазом избрали в патриархи униата Игнатия при Самозванце. Ты еще о боярах скажи! Кто святейшего Ермогена в Кремле голодом уморил? Ванька Романов со товарищи… Господи! Сама не знаю, что хочу для сына моего! – Федосья Прокопьевна положила голову на стол.
Сын не подошел, не утешил. Федосья Прокопьевна разогнула спину, смотрела перед собой, лицом юная, телом стройная.
– Матушка!.. – Голос у Ивана Глебовича дрогнул, ничего больше не сказал.
– Знаешь, чего бы пожелала себе, тебе, батьке Аввакуму?.. Был такой афинянин именем Марк. Удалился от мира в Эфиопию, в горы. Девяносто пять лет жил отшельником. И послал ему Бог монаха Серапиона. Вот Марк и спросил: «Есть ли ныне в мире святые, творящие чудеса по заповеди Сына Божьего: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «Перейди отсюда туда», – и она перейдет. И ничего не будет невозможного для вас»? Сказал сие Марк, смотрит, а гора сошла с места, к ним движется. Марк и говорит: «Я не приказывал тебе сдвинуться с места, я с братом беседовал. Иди себе туда, где была». А гора-то успела пять тысяч локтей прошагать.
– Матушка, это вы с батькой Аввакумом дерзайте. Где мне горами помыкать… – Иван Глебович дотронулся до материнской руки. – Прости меня. Ты все о святости, о подвигах… Мы вот съездили с Артамоном Сергеевичем к немцам… Они у меня перед глазами. Как они пиво-то свое пьют! Положили руки друг другу на плечи – большая семья. Вот бы чего нам Бог дал. Горы пусть стоят, где поставлены, не шелохнутся, на нас глядя.
Федосья Прокопьевна закрыла лицо ладонями.
– Об одном тебя прошу. В Кремле живи, как велит царь, а дома – будь собой. Плачь, кайся. Бог прощает слабых.
– А потом донесут, и – на Болото, в сруб! – Собрал пальцы в щепоть. Встал, перекрестился на иконы. – Ну что? Погасли лампады? День померк?
– Душа померкла, Иван Глебович. Боже, неужели умер сей дом, построенный для жизни, для чреды потомков? Бог тебе судья, Иван Глебович! За мною скоро придут, пойду помолюсь.
Сын встрепенулся:
– Мне на службу пора.
Собрался скорехонько: не попасться бы на глаза царским приставам.
Не дождалась в тот день Федосья Прокопьевна незваных гостей. И назавтра их не было.
На апостола и евангелиста Матфея боярыня погадала, открывши наугад Евангелие. Вышло вот что: «Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего».
Знала, что дальше в Евангелии. Если брат не послушает, надо звать свидетелей. Не решится дело – ставь в судьи церковь. «А если и церкви не послушает, то да будет он тебе как язычник и мытарь». Так о брате сказано. Но кто он, брат сей? Царь со всем сонмом отступников или батька Аввакум, с гонимыми, живущими в лесных дебрях, аки звери?
Страха не было, но жить под мечом, висящим над шеей, – тошно, душно.
Боярыня вышла на крыльцо: на дворе пусто, снег отволг – ветви на березах влажные – весна и весна посреди ноября. Захотелось, чтоб Иван Глебович приехал. Пыталась вспомнить на губах своих тельце его младенческое, когда целовала, развернув пеленки. Сухо было на губах, и в душе – сухо.
Принимаясь читать Псалтырь, становилась на колени перед иконой Федоровской Богоматери. Безмолвно смотрела на дивный лик.
Миновал обед. Федосья Прокопьевна приказала подать стерляжьей ухи. Поела всласть рыбки, любила рыбку. Поела яблочек печеных. Вдруг – приехали!
Тут и сердце биться перестало. Ко всему была готова, но плоть как малое дитя. А приехала-то Евдокия, сестрица милая, родная душа. Расцеловались, расплакались.
Было отчего. Евдокия пересказала, что супруг, князь Петр Семенович, говорил:
– Вси дни у царя-де лицо злое, глаза рысьи. Повелел боярыню Морозову из дому гнать! А куда гнать, никак не придумает. Я Петру Семеновичу кинулась в ножки, – рассказывала Евдокия, – «отпусти к сестрице». А он и речет: «Иди и простись, да только не медли, днесь присылка к ней будет».
– Вот и нечего тебе коснеть здесь! – решила Федосья Прокопьевна и как замкнулась, свет на лице погася.
– Не покину тебя, сестрица! – столь же твердо ответила Евдокия. – Были мы с тобою с детства неразлучны. Обеих нас Бог миловал. Ты – великая боярыня. Морозова стать. Я в княгини залетела. Урусова… Увы! Пришла пора платить за соболей, за кареты, за кушанья на серебре да на золоте. Не жидку платить, не купчику расторопному – Богу… Я ничего не боюсь, Федосья.
– Феодора аз! – От таких слов на небесах сполохи загораются, но боярыня-инокиня зябко передернула плечами. – Грешница, не люблю начало зимы. Сумерек не люблю… Кликнуть бы сенных девушек, огонь зажечь. За рукоделье всех усадить… Было, да минуло. – Подняла руку, рукав с вошвами опал. – Одна кость осталась. Аз посты держала, как батька Аввакум учил, – не жалела себя. Не умучит меня царь больше моего.
– А ты прясть не разучилась? – спросила неожиданно Евдокия. – Давай сами попрядем! Как в светелке у матушки.
Пряли. Слушали веретена. Молчать было легко. Стало темнеть.
– Мочи нет! – сокрушенно призналась Федосья Прокопьевна.
Комнатные служанки Ксения да Анна принесли свечи.
– Почитайте нам! – попросила боярыня.
Анна Соболева, имевшая голос отроковицы, с умилительною любовью принялась читать книгу Ефрема Сирина:
– «Сокрушайся, душа моя, сокрушайся о всех благах, которые получила ты от Бога и которых не соблюла. Сокрушайся о всех злых делах, которые совершила ты. Сокрушайся о всем том, в чем долготерпелив был к тебе Бог. Сокрушайся и кайся…»
Грохнул удар в ворота. Дом обмер, и стало слышно – отворяют.
– Скорее! Скорее! – замахала боярыня руками на Анну, на Ксению.
Погасили свечи.
Стояли с Евдокией во тьме, а спрятаться было негде. На всей земле негде, ибо судьба постучалась.
– Ляжем! Сестрица, скорее ляжем! – Федосья кинулась в опочивальню. Пуховик ее лежал на лавке, под иконой Федоровской Богоматери.
Федосья Прокопьевна скинула чеботы, легла, закрывшись одеялом с головой.
– Матушка-сестрица! – вскричала Евдокия, садясь на край постели и гладя голову Федосьи. – Дерзай, милая! С нами Христос – не бойся! Поднимайся, родненькая. Положим начало.
Федосья Прокопьевна послушно сбросила одеяло, совершила с Евдокией семь земных поклонов, благословились друг у друга.
– Ты иди в чулан ложись, на Меланьину кровать, – сказала сестре Федосья. – Дерзнут ли в опочивальню к женщинам прийти?
Увы! Царское слово запретов не разумеет.
К боярыне в спальню вошли трое: архимандрит чудовский Иоаким, чудовский диакон Иосиф да думный дьяк Илларион Иванов. Свет перед ними внесли Ксения и Анна.
Лицом Иоаким был надменен. Брови над длинным правильным носом как вскинутые крылья. Глаза большие, умные. Дворянского корня, из Савеловых. Взглядывая из-под ресниц, сказал размеренно, величаясь исполнением высочайшей службы:
– Послан аз, архимандрит Чудова монастыря, к тебе, государыня Федосья Прокопьевна, волею самодержца нашего, великого государя, царя Белого Алексея Михайловича. Изволь подняться и выслушать царское слово.
– Добрые люди, хотя бы и царь, днем приходят, – ответила боярыня из-под одеяла. – Ночью – воровская пора. Не ведаю, кто вы.
– Се истинный чудовский архимандрит Иоаким, а я думный дьяк Илларион Иванов, – вступила в переговоры светская власть. – Великий государь послал нас предложить тебе вопросы и ждет ответов вместе с Думой.
Боярыня сняла с лица одеяло, но не поднялась.
– Государыня Федосья Прокопьевна, в другой раз говорю: выслушай царское слово, как чин самодержавный требует, стоящи или поне* сидящи.
Боярыня закрыла глаза.
– Ну что же! – сказал архимандрит. – Силою понуждать не стану. Изволь ответствовать: как ты, боярыня, крестишься, как молитву творишь?
Появилась рука из-под одеяла, поднялась: перст к персту.
– Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас! – И боярыня осенила себя знамением. – Сице аз крещуся, сице же и молюся.
Ксения и Анна, держащие свечи, охнули, слыша боярыню, свет заколебался, тени заходили по стенам, по потолку.
– Старица Меланья – а ты ей в дому своем имя нарекла еси Александра – где она ныне? Потребу имеем до нее.
– По милости Божией, по молитвам родителей наших убогий сей дом врата держит открытыми, – отвечала боярыня. – Принимает и странников, и убогих рабов Христа Бога нашего. Были у нас и Сидоры, и Карпы, и Меланьи с Александрами. Ныне же нет никого.
Дьяк Илларион взял у Ксении подсвечник со свечой, отворил дверь в чулан. Увидел на постели женщину.
– Кто ты еси?
– Аз князь Петрова жена есмь Урусова.
Илларион отпрянул прочь: князь Петр Семенович у великого государя – крайчий. Таких людей лучше не задевать.
Ознакомительная версия.
