Легкий вскрик, вырвавшийся у Эмилии, заставил сидевшего поднять голову, и мягкий вдумчивый взгляд его устремился на девушку.
— Барышня!
— Яанус!
Юноша вскочил. Лицо его выражало растерянность, и это вернуло девушке смелость и даже вызвало у нее улыбку.
— Прости, Яанус, — сказала она, протягивая руку старому другу, — я во время охоты совсем нечаянно попала сюда. Мы не виделись уже пять лет, подумай, пять лет! Как ты изменился… Почему ты больше не приходил в замок?
На это Яанус ничего не смог ответить. Девушка поняла, что задала неуместный вопрос, и тут же добавила:
— Сначала нам было очень скучно… Но как ты вырос и возмужал! Должно быть, ты стал теперь очень умным! Мы, конечно, оба постарели, но это ничего, мы ведь по-прежнему друзья, не правда ли?
Ласковый взгляд, сопровождавший эти слова, словно пронизал Яануса до мозга костей, так что он смог только пробормотать, запинаясь:
— Фрейлейн, ваше желание для меня закон. Этим Яанус сделал большую глупость.
Сначала девушка онемела от изумления, потом стала серьезной и сказала, опустив глаза:
— Простите мне, господин Яанус, эту постыдную ошибку. Я полагала, что найду здесь доброго старого приятеля, а попала, как дурочка, к чужому человеку. Простите меня.
Теперь Яанус, бедняга, попал в тупик. Он не мог прийти в себя от удивления при виде прекрасной девушки, показавшейся ему в своей цветущей юности ангелом из иного мира, и в то же время злился, что не осмелился встретить этого ангела как друга! Вот как!.. Но разве женщину поймешь! Нельзя совсем портить дело излишней робостью.
Яанус собрался с духом.
— Эмми!
Назвав ее по имени, он загладил совершенную им глупость.
— Эмми, — продолжал Яанус все смелее, чувствуя, как сладко ему повторять это имя. — Эмми, ты так сильно изменилась, что я тебя почти не узнал…
Эмилия засмеялась.
— Ты думал, что я и вырасти не сумею? Посмотри, какая я большая.
Эмилия выпрямилась; она была по плечо Яанусу. Глаза ее шаловливо смеялись, но весь ее облик дышал такой девственной чистотой и серьезностью, что Яанус снова почти позабыл, что знал ее ребенком и дружил с ней. Все в этой девушке-ребенке было так очаровательно, так пленяло ум и сердце, так опьяняло — и в то же время все было так по-детски невинно! А эти глаза, эти большие, глубокие, лучистые глаза! Яанус некоторое время вообще ничего не видел, кроме этих глаз.
— Ты действительно выросла, стала большой и… красивой, — выпалил он в ответ.
— Смотри-ка, ты подобно легкомысленным молодым рыцарям начинаешь прельщать девушек сладкими речами! А теперь садись и расскажи мне, как ты жил все это время, что мы с тобой не виделись.
С этими словами она опустилась на скамью, Яанус сел рядом. Тут взгляд девушки упал на книгу, которую читал Яанус. Она взяла книгу, писанную на пергаменте, и, рассмотрев буквы, удивленно воскликнула:
— Ты читаешь на латинском языке? Где ты научился?
— Я еще в монастыре начал учить его, потом отшельник, глубоко образованный человек, помогал мне, так что теперь я понимаю все, что читаю.
— Ты был настолько близко знаком с Пяртом-пророком?
— Да. Он научил меня также обращаться со всяким оружием.
— Что ты сейчас читал?
— Здесь рассказывается о Мессенских войнах.
— О Мессенских войнах? Ты любишь историю?
Да, люблю. Но более глубоко изучить ее я не мог, для этого у отшельника, да и в монастыре, слишком мало книг. Но все же я учусь на примерах великих и мудрых людей, радуюсь вместе с теми, кто был счастлив в древние времена, горюю вместе с обездоленными. Мне тогда кажется, что я живу среди них. История вдохновляет и окрыляет на свершение подвигов. Речь Яануса была ясной и звучной, но отличалась некоторой тягучестью — свойством, унаследованным от предков. Говоря, он смотрел перед собой на стол, где лежала его правая рука. Эмилия слушала его с участием и, когда Яанус умолк, спросила:
— Тебя, наверное, трогает стремление мессенцев к свободе, принесшее им столько несчастий. Ты ведь так увлекся чтением, что даже не слышал моих шагов.
Яанус ответил не сразу.
— Когда человек бывает в беде или считает, что попал в беду, — тихо сказал он наконец, — то и чужой крик о помощи врезается ему в сердце глубже, чем в благополучные времена. Как может не трогать меня стон страдающего и гибнущего народа, если…
Яанус замолчал и отвернулся.
— Почему ты загрустил? — с тревогой спросила Эмилия. — Что ты хотел сказать?
Яанус стал говорить о другом.
— Как счастливо жили те люди, которые во времена Перикла были гражданами цветущего города Афин! Под ногами земля, подобная раю, над головой неизменно лазурное небо, на свободных морях крылатые корабли, весь город украшен произведениями искусства, на улицах радостный, свободный народ, просвещенный всеобщим образованием и защищенный мудрыми законами. Я хотел бы жить в то время в Афинах… либо в будущем, через тысячу лет, когда, быть может, и в нашей стране просвещение и свобода превратят хмурое небо в лазурь, а можжевельник в розы.
Яанус явно старался красивыми словами скрыть свои подлинные чувства. Это поняла и Эмилия.
— Ты недоволен своей родиной, Яанус, — сказала она серьезно.
— Я люблю свою родную землю, — сказал Яанус, — я люблю ее горячо и беззаветно. Но мне тягостно, я одинок. Когда я брожу по лесу один, когда синее небо сияет над моей головой, поют птицы, журчит ручеек и таинственно шелестят деревья, мое сердце наполняется радостью, мне хочется обнять друзей и воскликнуть на родном языке: «Благодарите, братья, небесного отца, давшего нам такую прекрасную родину!» Но я один, вокруг ни души, некому разделить со мной мои радости и печали, да и мне некого одарить братским участием.
Эмилия, как бы опровергая своим сочувственным вниманием последние слова Яануса, заметила с сожалением:
— Я теперь понимаю, как тебе бывает тоскливо с такими мыслями. Но почему ты не ищешь себе общества, почему прячешь от всех свой ум и свои знания? Ведь благодаря им ты мог бы найти и почести, и славу, и сколько угодно друзей и утешителей.
Яанус покачал головой.
— Это невозможно. Родину мою я не могу покинуть, а если бы я стал искать здесь почестей и славы, то, несомненно, должен был бы перейти в стан поработителей моего народа, перенять их образ мыслей, сделаться их пособником и тем снискать себе почести и благодарность.
— Значит, ты враг датчанам и немцам? Значит, ты и мне враг?
— Кто станет называть врагом червяка, который корчится на земле под топчущей его ногой?
— Ты же не червяк какой-нибудь!
— Но какую пользу принесло бы мне или моему народу, если бы я, безвестный юноша, объявил себя врагом двух могущественных народов? Да и глупо было бы ненавидеть весь народ из-за его отдельных представителей. Я ненавижу только тех, кто угнетает мою родину, независимо от того, к какому народу они принадлежат. Но какая от этого польза? Выступить против них я не могу, помогать им не хочу ни в чем, ибо то, что выгодно им, идет во вред моим братьям. Я связан по рукам и по ногам.
— Но если бы у тебя было больше сил, если бы, например, твой народ снова поднял мятеж;… начал бороться за свое освобождение, — тогда ты был бы на стороне моих врагов?
Этот чисто женский поворот разговора не понравился Яанусу. Он промолчал.
— Скажи, — снова начала Эмилия, задетая за живое, — смог бы ты злобно преследовать нас: моего отца, брата, меня? Мог бы ты перед боем молиться богу, что бы он уничтожил нас, как твоих врагов?
При этом Эмилия положила руку на плечо Яанусу, как бы требуя клятвы, и пристально посмотрела ему в глаза. Яанус отвернулся и не сказал ни слова.
— Скажи! — повторила девушка. Яанус попытался отделаться шуткой.
— Погоди, дай мне хоть немножко времени!
— А если я дам тебе немного времени, тогда скажешь?
— Если будет что сказать.
— Сколько же тебе надо времени? Яанус попал в тупик.
— Чтобы обдумать ответ? — спросил он.
— Да, — ответила Эмилия.
— Столько, сколько ты сама мне дашь, Эмми.
— Да? Тогда можешь думать, пока я не сосчитаю до трех.
— Ну, вот…
— Раз… — считала Эмилия.
— Брось эту пустую затею, Эмми.
— Два…
— Нет, так скоро я ничего не скажу.
— Обманщик! Да ты и не хочешь сегодня ничего говорить. Но где же я тебя еще раз увижу?
Последние слова девушка произнесла с каким-то испугом.
— Да, где? — озадаченно повторил Яанус. Наступило молчание. Эмилия опустила глаза, Яанус разглядывал сустав у себя на среднем пальце, который был толще и краснее других.
Вдруг вблизи послышался топот конских копыт, и над оградой показались две головы — лошади и всадника. Это был рыцарь Куно.
