Как? Подробности его не занимали. Подробности он выработает с теми, кто ему должен помочь. Главным помощником своим он наметил старого шофёра генерала Саблина, Петрова.
К нему и помчался тем же вечером Ника.
Петров принадлежал к тому типу привязчивых русских людей, которые, раз полюбив кого, не изменяют ему в душе никогда. Петров был чисто русский человек, глубоко верующий, любящий все обряды православной церкви и живший солидно, умеренно, по старине. Он был рабочим на механическом заводе, он был из крестьян, простой человек, и это давало ему право свободы слова, которой в эти дни была лишена интеллигенция. Человек в хорошем платье — буржуй, мог только восхищаться перед революцией, преклоняться перед её вождями, печатать портреты убийц вроде Кирпичникова, рядового Волынского полка, убившего своего ротного командира. Генералам, даже с таким характером, как у Корнилова, приходилось награждать в угоду толпе Кирпичникова и ему подобных Георгиевскими крестами и говорить соответствующие речи, — иначе тюрьма, крепость, может быть, смерть. Тут был не только шкурный вопрос, но и надежда путём угождения толпе направить революцию на иной путь.
Петров в самой возбуждённой толпе спокойно сжимал свои мозолистые кулаки и говорил вождям: «Воришки вы и жулики! Хорош или плох был государь, — он был Государь, а теперешние господа — просто изменники и шантрапа», — и, самоуверенно расталкивая толпу, уходил.
Ему кричали в спину: «Провокатор!» Он останавливался, грозно окидывал толпу смелым взглядом и говорил: «Кто сказал? Выходи! Я тебе, сукину сыну, покажу какой я провокатор!»
Никто не выходил.
Настоящий буржуй в эти дни боялся одеться богато, выйти в дорогой шубе, Петров ходил в прекрасном меховом пальто и знал, что его, шофёра Петрова, никто не посмеет тронуть.
После ареста генерала Саблина солдатами Морочненского полка, Петров, сыгравший значительную роль в освобождении Саблина, должен был уехать с фронта. Он, вёзший всех арестованных с прапорщиком Гайдуком и конвоирами на армейский съезд, вместо съезда подкатил их к помещению штаба фронта, где быстро вызвал дежурного генерала, и в мгновение ока роли переменились: Саблин, Козлов и Ермолов были освобождены, а Гайдук и солдаты арестованы. Им грозил полевой суд, но за них вступился местный совдеп и их отпустили на все четыре стороны, окрестив всё дело именем неизбежного революционного эксцесса.
Петрову уже небезопасно было оставаться на фронте, и Саблин предложил ему с его женою поселиться на его петербургской квартире, заняв комнаты мисс Проктор.
Ника всё это знал.
В девятом часу вечера Ника приехал на квартиру Саблина, но Петрова не было. Жена Петрова, благообразная худощавая женщина в кружевной чёрной наколке, делавшей её похожей на испанку, сказала Нике:
— Вы застанете его, коли вам нужно, в главном гараже, в Михайловском манеже.
Ника поехал в манеж.
Двери манежа были растворены настежь, и в тускло освещённом пространстве видны были длинные ряды автомобилей. У входа стояли без дела какие-то вооружённые молодые люди.
— Вам что нужно, товарищ? — спросили они.
У Ники был вид революционного офицера. Молодые чёрные усы были подстрижены, фуражка была на затылке, свободный френч, галифе и башмаки с обмотками придавали ему вид нового офицера, его легко можно было принять за одного из адьютантов Керенского, Гучкова или офицеров автороты.
— Шофёр Петров здесь находится? — спросил Ника.
— Не знаю, товарищ, — говоривший обернулся в манеж и крикнул: — Товарищи, шофёр Петров здесь или нет?
Из сумрака манежа отделился человек в кожаной шофёрской куртке и подошёл к Нике.
— Был здесь, — сказал он. — А вы кто будете?
— Я от жены его. С улицы Гоголя. Скажите, что Николай Николаевич его просит.
— Хорошо.
Шофёр пошёл в манеж и через несколько минут вернулся с Петровым. Петров знал Полежаева, так как возил письма к Тане и разговаривал и расспрашивал Нику обо всём, что происходит в России.
— А, Николай Николаевич, — сказал он, улыбаясь. — Здравия желаю.
— Здравствуйте, товарищ, — подчёркивая слово товарищ, сказал Ника. — Меня прислала за вами ваша жена. Вы свободны?
Петров догадался. Он уже несколько раз говорил Нике, что если бы найти хорошую машину, деньги, да смелых людей, то вывезти Государя ничего не стоит.
«Противно, — говорил он, — смотреть, как над его Величеством жиды измываются». Петров верил, что всю революцию сделали жиды, чтобы измываться над русским народом.
— Свободен, — сказал он.
— Она просила вас со мною приехать к ней. Пойдемте, — сказал Ника.
— Зачем идти? Я вам машину подам. Товарищ, — обратился он к сопровождавшему его шофёру, — ну-ка, милый, толкони Алёшкина, пусть подаёт Бенц.
Через пять минут Ника с Петровым, отпустив Алёшкина с автомобилем, поднимались на квартиру Саблина.
Ника провёл Петрова в кабинет Саблина и, не зажигая огня, усадил его против себя за столом.
Лунная июльская ночь стояла над городом, и отблеск луны и уличных фонарей проникал туманным полусветом в широкие окна квартиры. Предметы на письменном столе, самый стол, кресла, диван, шкафы с книгами» курительный столик намечались тёмными силуэтами. Лиц не было видно. Говорили вполголоса.
— Помните, Петров, мы говорили с вами о том, чтобы увезти Государя, спасти его.
— Необходимо надо, Николай Николаевич. Никакой у меня веры нет к этому жиденышу. Убьёт он его ни за что. Такой грех, прости Господи! Только куда увезёшь-то, ваше благородие. К англичанке или французу, сами понимаете, неподходящее дело. Англичанин Россию ненавидит, — это я доподлинно знаю, а что жид, что француз — одна порода. Кабы с немцем не воевали, я бы немцу больше поверил.
— Нет, Петров. Нам надо спасти и укрыть Государя у русских людей!
— Ишь, Николай Николаевич, русские-то люди хороши стали. Совсем с ума посходили. А то куда же лучше!
— Есть, Петров, и хорошие люди. Мы вот что надумали.
И Ника рассказал про старообрядческие скиты, про стариц и белиц, про дремучие Керженские леса, всё то, что осталось у него от чтения романов Печерского и Салиаса. Сладкий романтический бред претворялся в его словах в широкие возможности, и он видел осуществлённым это переселение.
Крепко задумался над его словами Петров. Барская фантазия столкнулась со здоровым практическим разумом старого умного рабочего.
— Как же доставим туда? — спросил после долгого раздумья Петров.
— На автомобиле, — задыхаясь от волнения сказал Ника. Петров ничего не сказал.
— Прикурить позволите? — спросил он.
— Ах, курите, курите, пожалуйста, Петров, — сорвался со стула Ника и подал папиросы и спички. Он чувствовал, что в старой голове Петрова решается участь их плана. А если Петров откажется, то тогда уже никто не поможет.
Петров долго и молча курил. Глаза привыкли к темноте, и Ника ясно различал лицо Веры Константиновны на портрете, по распоряжению Саблина никогда не закрывавшемся кисеёю. Ника мысленно умолял Петрова: «Ну решись, голубчик, ну пойди на это. Ну что тебе стоит!»
— Николай Николаевич, а никто нас здесь не подслушивает? — спросил Петров.
— Нет никого.
— Посмотреть надо. Я Тимофею, например, ихнему не верю. Своё у него на уме — как бы генерала обокрасть.
Ника посмотрел по комнатам и вернулся.
— Нет, кругом никого нет. Авдотья Марковна самовар в столовой наставляет.
— Это для вас. Мы всегда у себя пьём, — сказал Петров.
И опять молчал и курил. Видно, тоже волновался. «Ну, милый! Госпожи, помоги ему решиться».
— Спасти Государя надо, — наконец выговорил Петров. — Это точно. Не может империя быть без императора. А республика? Ну, какая там республика — так жидова одна, да галдёж по митингам… Только на автомобиле невозможно. Вы говорите, в Вятской губернии, или даже под Урал самый везти надо? А куда везти, вы сговорились?
— Нет.
— Вот то-то и оно-то. И сговориться, Николай Николаевич, нельзя. Вы один задумали — хорошо. Мне сказали — уже хуже стало. А, не дай Бог, третий узнает — все пропало. Кругом народ подлец стал.
Петров помолчал немного.
— Головами, ваше благородие, играем. Ещё и не сделали ничего, только поговорили, а уже голова на карте. Вот оно что, — раздумчиво сказал он и примолк. Какая-то работа медленно шла в его голове.
— Спасти надо, — снова сказал он. — Только чисто надо сделать. И чтобы воля его была. Его охота будет — все выйдет хорошо. Видите, автомобилем до места не довезёшь. Первее всего бензин надо. Опять карты. Какие там дороги, кто знает. Расспрашивать станешь — себя выдашь, засаду поставят и конец. А, не дай Бог, машина станет. Опять — всех везти невозможно никак. Ну ему — усы, бороду долой — никто не узнает. Наследника тоже укроем. Нужда будет — девочкой нарядим. Её никак нельзя, княжон тоже. Слишком приметные. Тогда несколько автомобилей надо — целый поезд! Не найдёшь. Слишком приметно.
