Глава 5. Что случилось в Тобольске
Настеньке не спалось. Она лежала потная в ночной рубашке, сбившейся под поясницей в складки. Беспокойство снедало ее и она ворочалось с боку на бок. За заиндевевшим окном сыпал снег и свет яркого фонаря на сторожевой вахте проникал в комнату, оставляя белый квадрат на паркетном полу. Ей было жарко и душно. Матрос Нагорный с вечера так натопил печь, что было трудно дышать. «Это он не со зла,» думала Настенька, «он один из наших немногих верных друзей. Сколько их покинуло нас при первой опасности…» Она перебирала в памяти балы и маскарады в своем любимом Николаевском зале и молодых офицеров, этих графов, князей и баронов, с которыми было так ловко и весело танцевать. Они настойчиво ухаживали за ней, жадно ловили ее каждое слово и любой мимолетний взгляд. «Где они теперь? Мы им больше нужны.» Ее голова кружилась и слезы наворачивались на глаза. Она слегка повернулась, услышав приглушенные рыданья и всхлипывания своих сестер. Все четыре царевны были здесь — Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия — в этой угловой комнате на втором этаже губернаторского дома в Тобольске, куда их сослали семь месяцев назад. Сейчас лежа на железных солдатских койках и укрытые сиротскими одеялами, сестры вспоминали дни былой славы, блеска и величия, пышные церемонии, всеобщее восхищение и своих венценосных поклонников. «Суета сует, — все суета и томление плоти!» пытались примириться они с настоящим, находя утешение в Библии, но как это было нелегко. Bедь жизни их только начинались, и так внезапно были сломаны. Они молились, надеясь на Провидение. «Мы чувствуем себя забытыми всеми, предоставленными самим себе,» металась Настенька. «Возможно ли, что никто и пальцем не пошевелит, чтобы спасти нас? Где те, кто остался верен царю? Почему они медлят? А может их больше нет или они все убиты?» Она вспомнила злые лица солдат и нового комиссара, грозящегося всех их отправить на каторгу. Высокомерие красногвардейцев и их наглость по отношению к царственным узникам было невозможно переносить и только церковные песнопения, распеваемые семьей в присутствии недругов укрепляли их дух. Где — то за стеной назойливо скреблась мышь. Мир был погружен в тишину, мрак и невзгоды, и даже сестры ее притихли, забывшись во сне. Ей казалось, что она никогда не уснет в этом старом скрипучем доме. Она лежала с крепко зажмуренными глазами и время застыло вокруг нее.
Но серое, холодное утро пришло незаметно и ее разбудили голоса сестер. Они обсуждали потрясающую новость, услышанную от Mамы — есть патриоты, которые преданы им! Возбужденные, c трясущимися руками они передавали друг другу записку, написанную по — французски. Почерк был решительный, размашистый и твердый, а листок был вырван из блокнота скобяной лавки купца Кузякина, о чем свидетельствовала синеватая, овальная эмблема в его верхней части. Записка была адресована Александре Федоровне и в ней сообщалось о намерении группы лояльных офицеров русской императорской армии вызволить августейшую семью из плена окаянных срамников и отправить иx в безопасное место, возможно за границу. В случае согласия с планом, императрице предлагалось подойти сегодня ровно в полдень к окну своей опочивальни и взмахнуть платком. Это послужило бы знаком для заговорщиков, что семья согласна, подготовлена и будет ожидать побега следующей ночью. Александра Федоровна затянула потуже поясок своего пеньюара. Она умостилась на венском стуле втиснутом между платяным шкафом и обшарпанным трельяжем. Ей было не по себе, ее постоянно снедало беспокойство и дурные предчувствия. «За границу ни за что!» воскликнула она. «Я никогда не покину Россию. Я готова здесь умереть.» «Маман, нас никто не гонит на чужбину,» Мария, облаченная как и все по причине раннего утра в ночную сорочку, склонилась над нею, ласково положив руку на ее плечо. «В записке сказано, что отъезд заграницу не обязателен и станет только нашим решением.» «Ох, Машенька, сердце мое золотое, мы ведь должны спросить Папу. Я пойду ему все расскажу, а вы здесь сидите тихо и никому ни слова. Говорите только по-английски, вот как мы сейчас. Помимо нас английским владеет здесь только мистер Гиббс. Мы в безопасности.» Александра Федоровна приподнялась, мягкой грациозной походкой пересекла комнату и исчезла за дверью. Когда дверь закрылась, сестры разом ахнули — откуда появилось это письмо? «Его на рассвете доставил к маминому камердинеру матрос Нагорный,» объяснила Татьяна. «Мама позволила его впустить в спальню и приняла письмо нераспечатанным из его рук. Матрос рассказал, что письмо ему передали два московских большевика, которых прислали проверять работу местного совета. «Чудные они очень,» удивлялся Нагорный, «на улице были большевики как большевики — плевались, орали, ругались громче всех — а как в каморку, где я царевича нянчил, вошли, то сразу притихли, извинились, шапки сняли, долго ноги в сенях вытирали и очень вежливо попросили отдать письмецо царице и чтобы не болтать.» Вот, что Нагорный нам рассказал.» Ольга присела на краешек стула, где недавно сидела ее державная родительница и скрестив руки на груди, погрузилась в глубокие думы. Ее миловидное личико стало замкнутым и неприступным, тонкие брови нахмурились и губы плотно сжались. «Что будем делать?» она обвела глазами своих сестер. «Это офицеры!» приглушенным голосом воскликнула Татьяна. «Hаконец — то нас нашли!» «А вдруг это не по настоящему?» выразила сомнения Мария. «Какая разница?» Настенька схватилась ладонями за лицо. «Не могу здесь больше жить. Хоть бы случилось со мной что — нибудь — плохое или хорошее — мне все равно.» Ее голубые глаза покраснели от слез. «Не горюй, теперь у нас есть на что надеяться,» попыталась урезонить ее Ольга. Все замолчали, опустив головы. «А вот и они,» Мария, стоящая у окна, указала на двух ковыляющих к вахте незнакомцев. «Это и есть, новые комиссары Ленина, прошу любить и жаловать.» В молчании царевны сгрудились за ее спиной, наблюдая странное зрелище. Это выглядело нелепо и скорее пародией. Один из них хромал на осиновом протезе, вытесанном из пня, другой обнимал его за плечи. Оба, по обычаю высшего партийного руководства тех лет, были затянуты в устрашающие матово — черной кожи одежды, в петлицах которых красовались красные ленточки и ордена. На их заросших щетиной одноглазых харях застыла маска вражды и презрения ко всему непролетарскому, а из их пастей густо валил махорочный дым. Караульные у ворот вытянулись и отдали им честь и они проследовали вдоль по улице по направлению к зданию исполкома. Завидев их издали прохожие и бродячие собаки шарахались в стороны и жались к заборам. Сизый пепел клубился и взметался под их шагами. Усилия графа Васильева — Шиловского и его соратников не пропали даром.
Секретные и подпольные операции в той гражданской войне осуществлялись дилетантами, которые сражались против таких же как и они дилетантов. Жертвуя людьми, ресурсами и часто собою, эти самоучки со временем научились совершенствовать свои методы и добиваться успеха. Никаких профессиональных школ ни одна из борющихся сторон первоначально не имела, а пользовались они здравым смыслом, воображением и сведениями, почерпнутыми из сюжетов книг, прочитанных в детстве. Конспиративная деятельность требовала самообладания, находчивости, дисциплины и смекалки, и именно этими качествами обладали люди, собиравшиеся в избе, стоявшей на крутом берегу покрытого льдом Иртыша. Бледное солнце в студеном розовом небе садилось за угрюмую, бесконечно — зеленую чащу, обступившую одноэтажный город, где редкие каменные строения были наперечет. В безветренном воздухе дружно поднимались вверх серые дымки из печных труб, брехали собаки, хрустел снег под ногами пешеходов и звучно скрипели полозья саней. Благодатный перезвон церковных колоколов — их еще не успели запретить — разносился по округе. Мороз крепчал и на востоке в темной синеве зажглись первые звезды. Таясь и укрываясь, стараясь быть незаметными, пробирались заговорщики в избу деда Демида. Опасаясь осведомителей из соседних домов, большинство из них проскользнуло сюда уже в темноте. Дед Демид, бывший фельдфебель и кавалер двух георгиевских крестов еще с русско — турецкой войны 1877–1878 годов, был заядлым монархистом и готов умереть за своего императора. Полгода назад майор Гришатников разыскал его и оборудовал явку в его жилище. Постепенно изба наполнялась, но совет начался только с приходом Фридриха и Григория. Присутствующие оживились, ожидая рассказа об их утренней рекогносцировке в генерал — губернаторском доме. Когда они вошли, отстегнули свою маскировку и сели на скамьи, Гришатников, толстый и лысеющий мужчина в поддевке и серых штанах, заправленных в валенки, дал им слово. Первым заговорил Григорий. Его окоченевшие губы с трудом разлеплялись, еле выталкивая слова, «Записку передали дядьке царевича. Никто этого не видел. Нагорный обязался передать записку батюшке — царю и побожился на святой иконе, что будет молчать. Наверх, в их покои подниматься не рискнули, вроде как незачем.» «Ну, а как Алексей Николаевич?» спросил его Зайцев, один из боевиков, крепкий розовощекий блондин с пухлым лицом и маленькими, тщательно закрученными вверх усами. Он, как и все присутствующие, был в обличье мастерового, пряча до решающего часа свое драгоценное офицерское обмундирование и винтовку с патронами. «Царевич лежал под одеялом, худенький и бледненький, как свечечка восковая. Ни слова не промолвил, пока мы там были, только головку приподнял, чтобы на нас взглянуть.» «И это хорошо.» Гришатников повернулся к Фридриху, который сидел с сосредоточенным видом. «Каковы ваши наблюдения, Фридрих Иоганнович?» Фридрих пошевелился, но ни накого не смотрел. «Охрана в здании незначительная, но большой контингент солдат размещен в соседнем доме. При малейшем шуме они туда прибегут и начнут стрелять.» «Это верно,» изрек Гришатников. «Августейшая семья находится в плену трех гвардейских полков. У нас всего тридцать человек. Но учитывая внезапность и растерянность неприятеля можно рискнуть.» «Получили ли мы подтверждение, что Августейшая семья принимает наш план?» Григорий беспокойно поерзал на жесткой скамье. «Да и нет», Гришатников взглянул на Зайцева. «Узники поступили не совсем так, как мы их просили,» начал объяснять Зайцев. «Наши дозорные, Пухов и Чулков, прогуливались по Благовещенской улице взад и вперед, незаметно поглядывая на царицыно окошко. Через него ничего нельзя было разглядеть из — за инея на стекле, но ровно в полдень кто — то отворил форточку и помахал платочком.» Наступило озадаченное молчание. «И это все?» буркнул кто — то из дальнего угла. «Что вы от них ожидаете?» Григорий схватился за свой подбородок и наморщил лоб. «Царица сделала то, о чем мы ее просили — она подала знак. Мы ведь не учли, что стекло из — за морозов стало непрозрачным.» «Записка могла быть перехвачена и мы попадем в засаду. Наши наблюдатели даже не разглядели женской фигуры за окном,» пробормотал тот же голос из дальнего угла. «Но руку — то они видели?» расстроенный Фридрих начал проявлять беспокойство. «Это ни о чем не говорит. Кто угодно и по любой причине мог махнуть платочком,» не унимался скептик из дальнего угла. «Мы видели правую руку и рукав синего женского платья,» оправдывался Зайцев. «Пленники ответили на наш призыв. Мы должны выступать,» Гришатников решительно рубанул ладонью воздух. «Сколько у нас взрывчатки?»
