— Я живу хорошо, — проговорил инвалид в заключение своей речи. — Потому что пью умеренно. Не впадаю. Понял? По пляжам неделями без дела не валяюсь, а как пробьёт одиннадцатый час — я уж на посту. Стою себе у ворот, под аркой с картузом в руках. Вижу-вижу, ты уж на беленькую косишься. А как выпьешь, то одной не ограничишься. А где день пропьянствовал, там, глядишь, и неделя. А потом на берегу станешь валяться — вот она и ещё неделя…
Хозяин только фыркнул ему в ответ. Между плошками со снедью на столе действительно притаилась меж закусок чекушка беленькой, но инвалиду требовалось отправляться на работу, а Хозяин, похоже, принял решение держаться до последней возможности. Повисла минутная пауза. Оба собеседника молчали. Я по обыкновению и тогдашней дикости своей рта не смела раскрыть и уж тем более не могла помыслить о том, что сделаюсь объектом внимания инвалида Турецкой войны — человека, без сомнений, мужественного, смышлёного и трудолюбивого и, в отличие от нас, небедного. А инвалид как раз уставил на меня свои русские, по-детски прозрачные глаза и вымолвил:
— Цыганка?
Сказано это было в вопросительной интонации, но без малейшего сомнения на утвердительный ответ. Вчерашние пироги с надзирательского стола занимали внимание моего Хозяина всецело, и он промолчал.
— Видел я тут в цирке одну цыганку, — продолжал инвалид с мечтательной улыбкой на устах. — В цветной шали, с монистами на груди. На картах гадала. Будущее предсказывала. Наши дураки ей целую шапку монет накидали. Ты похожа на неё, как родная дочь. Одним делом только не вышла. У той цыганки глаза чёрные, зрачков не видать, а у тебя глазки, как фиалочки…
После столь тонкой похвалы моей девичьей красоте инвалид вернулся к разговорам о северных промысловых артелях, о тамошней богатой добычи и хороших заработках. Одним из доводов в пользу отбытия моего Хозяина в места столь далёкие явилась легендарная трезвость тамошних обитателей.
— В лесу ты водки не найдёшь, — так выразился инвалид.
— Там холодно, — буркнул Хозяин, покосившись на меня. — Она замёрзнет, а тут в любое время года с голодухи не опухнешь и не замёрзнешь. Море кормит. Море греет.
— А ты её оставь здесь. Пристрой куда-нибудь. Ей уж, поди, скоро замуж надо, — инвалид бросил в мою сторону обидно-оценивающий взгляд.
— Не за тебя ли выдать? — оскалился Хозяин, и я успокоилась.
Уж этот-то не выдаст, не оставит, не бросит. Ну выпьет он чекушку беленькой. Ну выпьет пяток. Ну поспит неделю на пустом берегу, а я пока у инвалида поживу. А там…
* * *
Однако в тот день Хозяин к беленькой не притронулся.
— Мне надо оставаться трезвым, — проговорил он, беря меня за руку.
Так об руку со мной он покинул домик инвалида. Прощаясь ненадолго, пообещал вернуться к ночи и принял взаймы небольшую сумму денег, которую обязался потратить с толком на моё образование.
— Смело веди её в цирк. Ей там самое место, — напутствовал его инвалид. — Там, кстати, тоже наш сослуживец подвизается. В полку его сиятельства Лорис-Меликова вольноопределяющимся служил, дослужился до прапорщика, а потом покалечило его. Ты припомни: Афоня Страбомыслов, молоденький такой, студент Санкт-Петербургской академии.
— Это у него пистолет в руке взорвался?
— Он самый. Академическое образование пустил побоку — и теперь цирковая знаменитость. По всему городу афиши. Цирк Страбомыслова! Видел шатёр? То-то и оно! Там возле циркового шатра билетная будка. Кассиру скажи, дескать, герой турецкой компании. Имя его сиятельства Лорис-Меликова упомяни и город Эрзерум. Таким по распоряжению Страбомыслова контрамарки бесплатно выдают.
Тумбу с афишей мы обнаружили на перекрестье двух кривых уличек. На ней был указан и адрес расположения циркового шатра, и много иных интересных сведений. Я с интересом рассматривала картинки, изображавшие лихих наездников и их коней в нарядных сбруях, тонкую, как тростинка, эквилибристку на трапеции. Чтению и счёту меня не учили, но Хозяин прочёл мне все слова на афише. Там было и о предсказательнице судьбы Любови Пичуге. Эта гадала на кофейной гуще и на картах, играла на гитаре и немного даже танцевала. И о Саре Самерс и её белых дрессированных голубках, о самом Страбомыслове в таких торжественных выражениях, что обыватель вполне мог бы надеяться увидеть по крайней мере земное воплощение фараона в тиаре, а может статься, и какое-нибудь античное божество. Впрочем, в те времена ни о фараонах, ни о насельниках Олимпа я ничего не знала…
Мы долго блуждали по улицам Сухум-кале в поисках циркового шатра. По пути нам встретилась не одна тумба с цирковой афишей, и все они были одинаковы. Помню, это обстоятельство меня немного расстроило. Будь моя воля, я нарисовала бы множество разных афиш с портретами эквилибристов, Любови Пичуги и великого клоуна Афанасия Страбомыслова.
Наконец, мы разыскали шатёр, представлявший собой высокое сооружение с конической крышей и разрисованными брезентовыми стенами, вокруг которых стояло множество кибиток. Тут же располагался загон для лошадей. Несколько пустых клеток стояли в два ряда. Пахло конским навозом. Над площадкой перед цирком кружились рои мух. Тут же с лотка продавалась сельтерская вода и кое-какая выпечка. Хозяин побрезговал, но я упросила, и он купил мне питья и воды.
При упоминании графского имени кавказец с крючковатым носом — повелитель билетёрской будки — сделался чуть менее надменным и действительно выдал нам две крошечные картонки, дававшие право на два места под самым куполом цирка.
Зрелище циркового представления вскружило мне голову. Лошади с высокими султанами скакали по кругу. Их золочёные копыта вздымали облака пыли под звуки духового оркестра, расположившегося в первом ряду зрительного зала. Средь сверкающей меди духовых инструментов неведомо зачем затесался огромный барабан. Время от времени угрюмого вида человек ударял в его бок большим молотком. Получалось громкое "БАМ!!!". Рядом с ним помещался высокий и жизнерадостный человек с двумя медными же тарелками в обеих руках. Когда он взмахивал руками, тарелки издавали веселящий и скандальный звук, похожий на звон бьющейся посуды. В целом, вместе с трубами и литаврами, получалась ужасная какофония, которая, впрочем, понравилась мне чрезвычайно.
Учёные собаки и медведь на велосипеде пробудили в моём сердце горячий восторг, а эквилибристы на трапеции благоговейное преклонение. Отвага, ловкость, тонкий расчёт и гром аплодисментов, и восхищённые взгляды в награду за всё. И золотой песок арены. И золотая пыль, вздымаемая в воздух копытами цирковых лошадей.
Фигурки на арене и под куполом цирка казались крошечными, кукольными, а вот облик гадалки по имени Любовь Пичуга и её огромный большой учёности попугай не произвели на меня ровно никакого впечатления. В действе с попугаем я чуяла подлог. Причина простая: гадалка хоть и провозглашала свои пророчества громовым, не по-женски низким голосом, но лицо её с галёрки никак не разглядеть. Какого там цвета у неё глаза? Стара она или юна? Какого роду племени? Из какой ткани пошито её яркое платье? В какие туфельки обуты её кукольные ножки? С галёрки ничего не разобрать. Главным действующим лицом её номера являлся именно попугай, который, порхая над рядами зрителей, присаживался на плечо то к одному, то к другой. Далее Пичуга при помощи карт и кофейной гущи раскрывала подноготную избранного попугаем зрителя под изумлённый гул разномастной публики. И никто не подозревал подлога, меж тем юная Амаль Меретук скучала, слушая крики гадалки и чириканье её попугая.
Сам Страбомыслов в полосатом балахоне и высоком колпаке оказался точно таким же, как его изображение на афише. Он появлялся на арене чаще других, но смысл его шуток, вызывавших в зале бурный хохот, оставался тёмен для меня. От него я скучала так же, как от гадалки с попугаем, недоумевая: за что обоим такая слава?
Но вот представление закончилось. Зрительный зал вокруг пустующей арены тоже начал пустеть. Люди покидали цирк неохотно. Каждому, как и мне, хотелось задержаться, ещё раз задрав голову посмотреть в феерическую высь купола. Тогда-то мой сатанёныш сдержал своё обещание, снова явившись ко мне. "Ты сумеешь это сделать куда лучше, чем какая-то там Пичуга", — ехидно проговорил он и, не замеченный Хозяином, скрылся.
