а Олег всё пребывал в раздумье, обхватив руками голову. Ну, придёт он на Русь – и что там обретёт, что увидит? Вся жизнь – сорок лет – пролетела столь быстро и столь глупо! Кто он такой? А кем был?
Раньше у него был свой дом, своя земля. Был отец, князь Святослав, всегда и во всём ставший ему примером. И его, Олега, Святослав любил паче остальных сыновей, хотя Глеб, Роман и Давид были старше. Это ему был завещан черниговский стол. Давид – всегда спокойный, рассудительный, незлобивый – он бы уступил. Но в единый день всё переменилось. Отец умер, и хитрый кознодей Всеволод, захватив киевский великий стол, прибрал к рукам Чернигов, а он, родившийся и выросший в Чернигове, любимец дружины и горожан, попал в лапы коварных ромеев. Брат Глеб погиб при не совсем понятных обстоятельствах в земле финнов, говорят, расправились с ним новгородские прихвостни Всеволода и Святополка; другого брата, Романа, убили по приказу половецкого хана Осулука, ныне уже также почившего в Бозе. Потом были годы ссылки на Родосе. Всё же он вырвался из полона, но оказался вдруг совсем один, с горсткой верных сподвижников посреди поросшей диким ковылём степи, рядом с немытыми грязными половцами – единственными союзниками в борьбе за отчий стол. Что же дальше? Сердце князя учащённо забилось. Неужели он сможет вернуть утерянное?! Хоть бы поскорей вышли половцы в Русь! А там… Уж лучше погибнуть, пасть в сече, чем до конца дней влачить столь жалкую участь – просить, вымаливать у Тогорты воинов, самому жить в степи, кочевать, подобно дикому половчину! Ни кола ни двора! Хуже, чем у любого смерда [72] на Руси!
Олег велел челядину зажечь свечи, достал лист харатьи [73] и, склонившись над низким походным столиком, стал писать грамоту младшему брату Ярославу в Тмутаракань. Ровными прямыми буквами он старательно вывел:
«Вопрошаю тебя, брат мой Ярослав, как здоровье твоё и как тебе там Бог помогает? Нынче приехали ко мне князья Тогорта и Арсланапа, сказывали, будто скоро пойдут на Чернигов. Потому прошу тебя выслать мне злата, сребра, и ратников добрых пришли такожде. Брат твой Ольг».
Сзади подошёл Арсланапа. Скребя за пазухой ногтями (грызут вши), он наклонился к Олегову плечу и спросил:
– В Таматарху [74] пишешь? Брату?
Олег кивнул и сложил лист вдвое.
– Скажи, солтан, – князь вдруг вздрогнул и резко вскинул голову. – Кто и за что убил брата моего Романа?
– Я не убивал его, каназ. Это Осулук, он убил. Ты хочешь отомстить ему? – Арсланапа натянуто рассмеялся. – Мёртвым не мстят, каназ. Он умер. Ехал, упал с коня в траву. Душа его теперь далеко от нас.
– Что Роман содеял Осулуку худого?
– Не знаю, каназ. – Солтан пожал плечами. – А если бы знал, не сказал тебе. Зачем ворошить прошлогоднюю траву, каназ?
– И вправду. – Олег тяжко вздохнул. – А грамотку сию надоть заутре [75] ж и отослать, – молвил он, подымаясь с раскладного стульца. – Мешкать не стану.
…Утром особо доверенный Олегов дружинник, вздымая пыль на степной дороге, помчал с письмом на юг, в Тмутаракань, где с нетерпением ждал вестей от брата молодой Ярослав.
Глава 7. В осаде
Как всегда, половцы напали внезапно. Оттеснив сторожевые Мономаховы отряды, они прорвались к берегам Выстри [76] и, спалив дотла окрестные сёла и деревеньки, змеёй метнулись к Чернигову.
Город уже давно жил в тревожном ожидании, по приказу князя Владимира все ворота в окольном граде и Третьяке [77] были закрыты, мосты подняты, на заборолах и стрельницах заняли места неусыпные стражи.
Всё новые и новые половецкие орды стекались к берегу Десны, к Стрижени [78], занимали места у Болдиных гор, на курганах и возле Предградья. Дозорные русские воины на башнях, с сокрушением качая головами, подсчитывали число обступавших Чернигов вражьих отрядов. Ветер гнал на город клубы чёрного дыма – немые страшные свидетельства бесчинств степняков в сёлах, которые Олег, как и обещал, отдал на разграбление в награду за «помочь».
Ночью половцы разожгли вокруг городского вала десятки больших костров.
«Утра ждут», – размышлял, стоя на забороле [79], Владимир. Он с тревогой следил за взвивающимися ввысь столбами огня на равнине перед стенами. Помощи ждать ему было неоткуда. Много ратников полегло в несчастной сече на Стугне, а вдобавок Святополк за его спиной сотворил с половцами мир и теперь спокойно выжидает, сидя за киевскими стенами, как будут дальше развиваться события.
«Словно в кольце огненном сидим тут. Может, прорваться испробовать? Сей же час, покуда темень? И что же: отдать Чернигов Ольгу и половцам, отдать на разграбление, отдать задаром?! Идти в Киев уговаривать Святополка помочь? Пустое, он отговорится под любым предлогом. Тем паче что заключил давеча [80] мир с ханом Тогортой и даже взял в жёны его дочь. И разве мне хочется повторять путь покойного отца, когда тот, изгнанный тем же Ольгом, молил о помощи отца Святополка, Изяслава? Нет, биться буду, покуда сил хватит. А после?…Нечего загадывать, на всё воля Божья!»
Князь ещё раз обошёл кругом крепостные стены, подбадривая дозорных, и с беспокойством посмотрел на восток: скоро ли займётся заря.
– Ты б поостерёгся, княже, не ходил бы по стене. Стрела какая шальная прилетит. Пущают они стрелы-то. – Сотник Годин старался прикрыть Владимира щитом.
– Понапрасну за меня не тревожься. Мне на роду написано до ста лет жить, – отшучивался князь. – Да и нощью кто ж стрелять-то будет? Рази полоумный какой. Не видать ведь ничтоже [81].
– Гляди, заря занимается, – указал на небо один из воинов. – Вборзе пойдут, сыроядцы.
Владимир выглянул из оконца бойницы.
Вражий лагерь, до того казавшийся безмолвным, пришёл в движение. Половцы устанавливали на телеги кибитки, тушили костры, садились на коней. Вскоре они, уже готовые к штурму, плотными толпами выстроились на поле, выставив вперёд копья. Куда ни направляли русы свои взоры – всюду, до самого окоёма [82], пред ними представали эти грозно ощетинившиеся копья, которым, как написал бы летописец, «несть числа».
Приняв боевое положение, степняки застыли на месте, придерживая за поводья ретивых скакунов. Вперёд выехал всадник в
