своего молодого родственника из обедневшей семьи. Благодаря его поддержке Таруми стал государственным чиновником, затем депутатом парламента и, успешно продвигаясь по служебной лестнице, приобретал все больший вес как в правительственных кругах, так и в партии Сэйюкай. Связь его с домом Канно тем временем становилась все более тесной, превратившись постепенно в своего рода оборонительный и наступательный союз. Ни с какой другой семьей клана Таруми не был связан такими прочными узами. «Живи и давай жить другим» — таков был их девиз. Когда проводились выборы в парламент, Таруми даже не выезжал на родину, где он баллотировался. Своими неизменными блистательными победами на выборах он обязан был не столько собственному весу, сколько влиянию Дзиэмона Канно, дом которого давно уже превратился в штаб избирательных кампаний. В свою очередь борьба, которую Канно вел за прокладку железной дороги в своей провинции, ремонт гавани, учреждение предприятий со смешанным (государственным и частным) капиталом, строительство новых школ и за прочие начинания, увенчивалась победами не без содействия Дзюты, как его по-свойски называл старик Канно. Эти победы повышали авторитет Дзиэмона Канно как местного политического лидера, и он был весьма доволен своим подопечным.
Старику Дзиэмону было уже за семьдесят. Когда он приезжал по делам в столицу, то всегда останавливался у Таруми и держал себя там как настоящий патриарх рода. Высокий, красивый и бодрый старик чуть не каждый день брал билеты и приглашал хозяев в театр, водил их по изысканным ресторанам, так что даже скуповатая Кимико при всем желании не могла бы пожаловаться на лишние расходы. Очень любили щедрого дедушку и дети: он баловал их, делал им подарки. Особенно сильную привязанность Дзиэмон Канно, умерший несколько лет назад от апоплексического удара, питал к Тацуэ. Когда Таруми сидел гражданским губернатором на Тайване, у девочки начался катарр верхних дыхательных путей. Врачи советовали переменить климат, и ее отправили на родину отца, где она прожила в доме Канно два года. Было это в те времена, когда Таруми, осуществляя смелые и ловкие операции при выдаче лицензий бесчисленным претендентам на концессии, основательно потрудился над тем, чтобы одним выстрелом убить двух зайцев: пополнить кассу своей партии и приумножить свой личный капитал. И это были как раз те два года, когда между Сёдзо, учившимся тогда еще в средней школе, и Тацуэ, ученицей младших классов женской гимназии, установилась продолжавшаяся и поныне тесная близость, похожая на отношения старшего брата и младшей сестры. Будь все хорошо и Сёдзо, на которого все родственники возлагали большие надежды, окончив университет, начал делать карьеру, никто бы не удивился, если бы отношения эти завершились браком. Однако раз Сёдзо попал в число крамольников, никто и мысли не допускал о таком союзе. И все же Кимико беспокоилась. То, что творилось в головке ее дочери, всегда было для нее книгой за семью печатями; ни она, ни отец никогда не могли разгадать стремления и чувства Тацуэ, а теперь и вовсе были сбиты с толку. И мать ужасно боялась, как бы ее строптивое и своевольное дитя по странному капризу не предпочло вдруг всем своим завидным женихам опального друга детства. Но сам Сёдзо был убежден, что Тацуэ от него так же далека, как какая-нибудь фея из волшебных сказок, которыми он зачитывался в детстве, да он и не влюблен в нее вовсе. А кроме того, можно не сомневаться: какой бы взбалмошной Тацуэ ни была, она слишком презирает бедность, чтобы решиться на столь безрассудный шаг.
— Привет!—раздался густой, хрипловатый бас хозяина дома. Таруми грузно опустился в кресло, в котором недавно сидела Тацуэ, и сразу приступил к деловому разговору.
Юный наследник виконта Ато посещает школу для детей пэров. Весной мальчик перешел во второй класс. Ему нужен репетитор по английскому языку — два-три урока в неделю.
— У них был домашний учитель,— говорил Таруми,— но он уехал куда-то в провинцию, и теперь госпожа Ато подыскивает нового. Тебе как раз и карты в руки: ты изучал английское право и, наверно, недурно знаешь язык. Да и являться тебе специально не нужно, ты ведь и так каждый день ходишь туда на службу. Ко мне обратился их управитель, старик Окамото, и спросил, нельзя ли рассчитывать на господина Канно. Я, не задумываясь, ответил, что не сомневаюсь в этом. Предложение и в самом деле заманчивое.
Для проформы Таруми счел нужным спросить, нет ли у Сёдзо каких-либо возражений, но тон при этом у него был повелительный.
Тон этот был хорошо знаком Канно. В роли лидера политической партии Таруми несколько пообтесался, стал более гибким и дипломатичным, и все же у него сохранились застарелые замашки отпетого бюрократа: в верхи он пробился из провинциальных губернаторов. Его безапелляционный тон и привычка навязывать другим свою волю, всегда коробившие Сёдзо, сейчас особенно сильно его задели.
Пользуясь тем, что Канно находится в безвыходном положении и вынужден прибегать к его протекции, Таруми распоряжался им и принимал за него решения, будто перед ним был несмышленый младенец. Сёдзо решил отказаться: мальчика нужно учить языку с азов, а это дело нелегкое, и он, Сёдзо, для этого не годится.
— Читать вместе и разбирать какой-нибудь сложный текст — с этим я бы, пожалуй, справился. Но преподавать основы — этого я не сумею. Такой учитель; как я, может только причинить вред ученику,— доказывал Канно.
— Ха-ха-ха!—громко рассмеялся Таруми.— Я вижу, ты все такой же идеалист! Сплошное бескорыстие! — От смеха ходуном ходила его грудь, широкие плечи и толстый живот, обтянутый темно-коричневым чесучовым кимоно. Таруми недавно исполнилось шестьдесят лет. У этого дородного, упитанного, крепко сбитого человека была крупная голова, подстриженные ежиком густые и жесткие волосы с сильной проседью. Его стесанный затылок и мощная красная шея образовывали прямую линию, что придавало Таруми сходство не то с быком, не то с каким-то диким зверем. Однако в физиономии его не было ничего примечательного, если не считать мясистого тупого носа и глубоких борозд, тянувшихся от крыльев носа к уголкам его резко очерченного рта, что делало его лицо волевым и сильным.
Скрестив руки на груди, Таруми продолжал:
— Ты, видно, еще мало горя хлебнул, а то бы, наверно, сначала подумал о себе, а потом уж об ученике. Разве люди всегда делают то, что им по душе и что они отлично умеют делать? Даже тому, кто ничем не подмочен, приходится заниматься вещами, от которых часто с души воротит. А вы начинаете сразу ершиться! Вашему брату нужно сейчас хвататься
