— Да с чем нам в это гнездовище приступати! — говорил Иванов. — Дался табе караван этот!
— Ладно! — сказал Ермак. — Будь по-вашему — гребем наверх еще три дня, и возвращаемся. И ежели каравана не встренем — снимаем казаков из Кашлыка и Печорским ходом идем на Русь. Иначе до морозов не успеть.
— Ну уж прямо и на Русь... — сказал Мещеряк. — Может, подмога пришла.
— Эй! Об этом и не мечтаем! — вздохнул Ильин.
На том и порешили. И опять медленно поползли
мимо берега. Леса да прогалины. Редко-редко две-три юрты или избушки на берегу.
Иртыш петлял меж берегов, прятался за мысами, и за каждым мысом могло ждать войско. Казаки были уверены, что смогут уйти от любого противника. Течение было быстрое, река — широкая, а сплавляться предстояло вниз по течению.
В конце третьего дня выплыли к устью Шип-реки. С переднего струга отсигналили: «Много юрт». И пошли назад.
— Чего там? — спросил Ермак, когда ертаульный струг поравнялся с его стругом.
— Юрт сто! Да что сто — двести!
— Да ты что? Вот это — влетели...
Струги отвели за мыс. И Ермак с пятью крепкими казаками пошел в подзор. Они залегли в кустах, поблизости от огромного кочевья, чтобы высмотреть — сколько чего и как этот юрт брать.
Но странным показалось атаману это поселение. Во многих юртах на ночь не гасили огня. Не было видно ребятишек. И странный запах гниющего мяса и еще какой-то тяжелый, смрадный, доносил из поселения ветер.
— Чего это вонища-то такая идет? — спросил лежащий рядом Сарын.
— Навроде я догадался, — сказал Ермак, вставая в полный рост, не таясь. Они вернулись на струги. И, как всегда, охватив стоянку-юрт полукругом, развернулись и пошли к берегу.
— Ермак! — крикнул с соседнего струга Ильин. — Ты чего, сдурел? Укройся! Что ты столбом стал?
Старый атаман не ответил.
Со стругов прыгали казаки, привычно повторяя маневр окружения ставки. Но весь маневр сломался, когда из юрт стали выползать те, кто здесь заживо гнил.
Безрукие, безногие, слепые, с гноящимися культями и криво сросшимися переломами, они молча собирались толпой посреди юрт. Ермак не смог смотреть в глаза, полные ужаса или безнадежной тоски. Казаки опустили арбалеты и бердыши. Кто-то заглянул в юрту — и отшатнулся от запаха гноя и застарелых ран.
Из одной юрты выполз татарин — совсем мальчишка. Слепой и обезножевший, видать, ему перебили в давке позвоночник... Он полз, опираясь на руки и поворачивая на шум лицо с незрячими глазами.
— Кто пришел? — спрашивал он. — Казаки пришли? Они пришли нас добить.
Ему никто не отвечал. Толпа изрубленных, изувеченных молодых ребят с овечьей покорностью топталась в центре казачьего редкого оцепления.
Слепой потянул носом воздух, почувствовал иной запах, не такой, как от татар, идущий от казаков, и притих. Полузакрыв глаза, он покачивался из стороны в сторону — наверно, читал молитву.
— Пускай убивают, — сказал он, вздохнув. — Так будет лучше. Не бойтесь, братья, аллах уже отворил нам райские ворота...
— Чего он говорит? — спросил Ермака Гаврила Ильин.
— Смерти просит, — ответил Мещеряк.
Казаки смотрели на эту мешанину увечий, в тряпье, некогда бывшем шелковыми халатами и пестрыми тегилеями... На изуродованную толпу молодых парней, бывших когда-то цветом сибирского войска. Какие-то старухи маялись около юрт, не смея подойти к мужчинам.
— Это матери, — понял Ермак. — Кому они теперь, кроме матерей, нужны?
И, повернувшись, пошел обратно к стругам.
— Вот те и воинство Кучумово, — хмыкнул кто-то из казаков.
И по-волчьи, поворотившись всем корпусом в сторону прозвучавшего смешка, Ермак рявкнул:
— Чему ты радуешься! Это грех наш! Непрощеный грех! А ты радуешься!
Разбирая весла на стругах, казаки, стараясь не смотреть на берег, где все еще стояла толпа калек, роняли замечания:
— Они до нас таких увечий не знали. Это — не шашкой рубануть. Тут свинец-то накромсает, надавит... Куды куски, куды обрезки...
— Саблей тоже — не хлеб молотят, и бердышом...
— Не они к нам пришли, а мы к ним. Грех!
— Да полно тебе, грех! А ты что? Под Москвой хотел в таком художестве сам быть?
— Мы пришли к ним, чтобы они к нам не ходили.
Оттолкнулись от берегов. Подняв весла, отдались
течению.
— Куда править? — крикнули с передового струга.
— Известно куда, — ответил Ермак. — На низ, в Кашлык.
Река легко понесла пять стругов, чуть покачивая их на ласковых волнах.
— Как полезли они из всех щелей... — вздохнул беззубый Шантара. — Страх. Да гнойные, да слепые... Страх.
— Нам Господь какое-то испытание посылает, — сказал Ермак. — То родову свою встретим, то вот страх такой. Эх, Старец-то помер, он бы объяснил.
— А что тут объяснять, — сказал Сарын. — Кисмет.
— Кисмет-то кисмет, — вздохнул сидевший на втором руле кормчий, — а каравана-то нет. Чем отбиваться станем, случись драка? Ни пороха у нас, ни пуль... Все. Кончился огненный бой — страх татарский.
— И волос не упадет с головы вашей, не будь на то воля Божья, — сказал Ермак, цитируя Писание.
Казаки замолчали.
— Слышь, Шантара, — спросил Ермак, — как там Христос сказал: «Воззри на мя! Я сын твой...» А?
— То-то и оно: всех Господь создал по образу своему и подобию, а мы вона чего накромсали. Вот вина-то где! — ответил Шантара.
— Хватит вам! — заругался кормщик. — Лучше было бы вам так-то гнить? Вина у него! Это жизня всех виноватит! Доглядайте опасно! А то, не ровен час, напоремся на войско. У татаровей эти вой — не все!
— Да мало у них воев осталось, — сказал Ермак.
— На наши головы хватит. Нас самих-то — раз, два, и обчелся!
А был ли караван-то? — гадали казаки. — Может, и не было его?
— Так многие сказывают, что видали!
— Да верить им...
— Хоть бы и не было! Вона каку острастку басурманам дали!
— Дали! А пятерых, как корова языком...
— Они-то уж отмучались, а нас-то что ждет?
Казаки лежали, привалившись к бортам, только
носовой и кормщик вяло поводили веслами. Широкий Иртыш нес струги назад, в Кашлык. День был серый, перепадал дождик. Хотелось закутаться и куда-нибудь под ель, под любой навес забиться, уснуть, ни о чем не думая, не вспоминая и не желая ничего.
Ермак сидел на корме, укрыв голову башлыком, сунув руки в рукава тулупа. Его познабливало. Ломило кости от воды, от сырой погоды. Эта ломота началась давно, в ливонских болотах, когда водил он сотню в подмогу Мише Черкашенину...
Мысль о нем неотвязно преследовала Ермака. Может быть, виной тому был тяжкий трупный запах, что стоял над юртами на Шип-реке, совсем как во Пскове...
Два дня назад прошли Кулары. Так и не взятые Кулары! Татарва стояла на стенах и глумилась над проплывавшими стругами.
— Эй вы! — кричали со стен. — Женщины с бородами! Куда вы подевали свои мультуки? Или, может, засунули себе...
— Эй! — тосковали казаки. — Счас бы пальнуть из всех стволов!..
Но пальнуть было нечем. Боеприпасы кончились. Бить же из арбалетов, луков — означало становиться с татарами вровень — а их много больше, и на каждую стрелу прилетит в ответ двадцать —тридцать! Казаки впервые чувствовали себя бессильными, неспособными ответить, как должно, на оскорбления...
Все, кроме Ермака, который, как всегда, сидел на носу струга, закутавшись в тулуп, и словно ничего вокруг не видел и не слышал.
— Батька, чо ты квелый какой-то? — спросил, перепрыгивая на струг Ермака, Гаврила Ильин. — Вон уж меня казаки спросить послали, не приболел ли?
— Не! — ответил Ермак. — Я здоров! Я весь здоров.
— Ну а чо ж ты вторые сутки молчишь?
— Да все думаю, мысли разные...
— Ну дак скажи, какие мысли, все сердцу веселей станет...
Ермак глянул на Гаврилу, и того поразило какое-то странное выражение лица атамана. Словно там, в лице воина, жило другое — не то ребенка, не то старца. Странный свет шел от глаз Ермака. Будто внутри него был огонь...
— Слышь, Гаврила! — сказал атаман. — А ты ведь был, когда Миша Черкашенин себя в выкуп Пскова посулил — и обетовался?
— Я-то не был, мне казаки сказывали...
— Ну и как это он делал?
— Да никак. Сказывают, зажег свечу, стал перед иконой и говорит: «Простите, братья-казаки, ежели согрешил перед кем». Ну, они равномерно — прости и ты нас. «Нонь, — говорит, — мне ваше прощение очинно нужно, потому решил я голову свою Пскову в выкуп поставить. Пущай, значит, я умру, а жизня моя в зачет за город пойдет».
— Так и сказал?
— Ну, так ли, нет, а в этом роде. Ставлю, мол, голову свою на алтарь победы...
— Ну а дальше чего? — спросил казак, сидящий почти рядом и ворочавший веслом.
— Да ничего! Назавтра кричат: Черкашенина ядром вдарило!
Не успели все осажденные про это прослышать да посетовать, что, мол, все — Псков-град обречен сдаче. Коли Черкашенина, самолучшего военачальника, нет, дак и Пскова не удержать. А тут сначала слух, а уж потом в голос кричат: «Псков свободен. Баторий отходит!» Вот тута все и поняли, чьей головой Псков выкуплен.
