Андрей зачерпнул ложкой, в мутной воде плавали крупинки и капустный лист. Попробовал на вкус и сразу будто бы отрезвел.
— Что это? — он побулькал ложкой.
— Суп, — Наставник дохлебал свое и отодвинул миску. — Это Пища!
— Нас в империалистическую войну так не кормили, — сказал Андрей. — И в «эшелоне смерти»…
— Ты еще не трудился, чтобы есть, — заметил Наставник. — Жена тебя выбрала. А ты выбрал себе труд?
— Какая жена? — не понял Андрей.
— Та, что подала тебе яблоко с древа… Так где же ты намерен трудиться, Человек?
— Куда пошлете, — пожал плечами Андреи. — Я всякую работу знаю… Но так работать, как они?..
— В общине каждый человек работает сколько может, — объяснил Наставник. — Главное, чтобы каждый день проходил в Труде.
— Да они спят! — возмутился Андрей. — Кабаны груши жрут!
— Ты должен забыть о жадности!
— Какая же это жадность? — Андрей вскочил, заходил вдоль столов. — Работать надо! Ты погляди, в какой вы нищете живете! Дома у нас скотину держат лучше. А что едят? Хоть бы огороды завели!..
— Все, что есть, принадлежит общине, — спокойно вразумлял Наставник. — Мы заботимся о Мире и Труде, о Любви и Чистоте. Мы заботимся о Гармонии. Помни: Гармония Человека и Природы превыше всего!
Андрей опустился на лавку, и вдруг ему стало невыносимо тоскливо, будто его насильно постригли в монахи. Наставник взял его за руку и повел на улицу. Андрей не сопротивлялся, хотя протест в душе не слабел, а, наоборот, рос.
Наставник привел его к избенке в два окошка, открыл дверь и впустил вовнутрь.
— Это твое жилище, Человек! — торжественно провозгласил он. — Отныне ты под Сенью Лесов. Благословляю тебя на Гармонию!
Он вышел и уже с улицы объявил, что завтра Андрею предстоит трудиться пахарем на зяби, однако тот больше не внимал его словам. Присев на край топчана, прикрытого рядном, он сжал голову руками и стал покачиваться из стороны в сторону, будто больной.
Леса, Леса! Сон или Явь?
Сон или Явь?
Сон…
Явь…
Девушка с распущенными волосами — отныне его жена — так и застала Андрея сидящим на нарах, согбенного и горестного.
— Милый Человек, ты привыкнешь, — сказала она. — Мир и Любовь.
Он только отрицательно помотал головой, не отнимая рук.
— Что же мы будем делать с тобой, Человек?
— Я уйду отсюда, — сквозь зубы выдавил он. — Уйду!
И поднял глаза. Она смотрела на него с любовью и состраданием. Казалось, вот-вот расплачется.
— Пойдем вместе? — предложил он. — Зачем тебе такая жизнь? Есть другая, интересная!.. Правда, там война. Но все равно лучше!
Она не поверила, улыбнулась несмело.
— Кругом Мертвые Камни… Другой жизни нет!
— Есть! Там нет такой Гармонии, но жизнь есть! Вот кончится война…
— Ты не обманываешь, Человек?
— Нет, это правда!
Смятение промелькнуло на ее лице. Потом она спохватилась и высыпала из передника яблоки на топчан.
— Вот, ешь, Человек! Ты не успел поесть в Храме. Брать яблоки в саду нельзя, но я нарушила запрет, нарушила Гармонию — ведь ты же голодный!
Он отмел яблоки, спросил настойчиво:
— Ну, пойдешь со мной?
— Из Лесов нельзя уйти, — сказала она безнадежно. — В Подлесках живут люди, которые не выпускают никого. Ловят и возвращают… Нужна Печатка на кленовом листе. Тогда пустят.
— Достань!
— Листьев много, но Печатка у Наставника.
— Выкради!.. Ты же выкрала яблоки!
Ее глаза заволоклись горем, однако она, сдерживая слезы, покивала головой и убежала. Андрей заметался по крохотной избенке. Эх, нет револьвера! Прорвался бы через все заслоны, через все заставы!
Она вернулась тихая и печальная. Вошла и сразу села на топчан, опустив голову. Волосы рассыпались и закрыли лицо..
— Не достала?.. — похолодел он.
Она молча выпростала руку из-под волос и подала ему кленовый лист с круглым оттиском, в котором значилось — свободен.
— А себе?
Она покрутила головой, сказала сдавленным голосом:
— Не пойду… Тебе нет Гармонии здесь, мне не будет там. Я привыкла. Иди. Яблочков возьми на дорогу…
Андрей обнял ее, безвольную и слабую, будто подрубленное дерево.
— Мир и Любовь тебе, — сказала она и сунула ему за пазуху несколько яблок. — Иди.
— Мир и Любовь, — поклонился он и канул во тьму ночи.
Он бежал по темной земле, держа на ладони кленовый лист, и от него, желтого, исходило золотое сияние. Под ногами гремели камни, шуршал мох, хлюпала вода. Потом вновь заскрипел снег…
Он очнулся и понял, что лежит на русской печи, укрытый шубным одеялом, за столом кто-то разговаривал, шумел самовар, хрустели под ножом яблоки. Он оттянул холщовую занавеску, и взгляд упал на стену, оклеенную «Нивой» за 1916 год: царь Николай Второй приехал на позиции…
Андрей перевернулся и отодвинул занавеску с другой стороны.
За столом у самовара сидели бородатые мужики, потели, вытирались полотенцами и хлебали чай из блюдец. Он вгляделся и признал Ульяна Трофимовича. Радость шевельнула слабое тело.
— Ульян, — тихо позвал он незнакомым голосом, — Ульян…
— Никак, очнулся? — приподнялся тот, проливая чай на скатерть. — Очнулся, бродяга!
— Где я? — спросил Андрей.
— Да на хуторе, — веселился Ульян Трофимович. — Ничего, Галька меня выходил и тебя на ноги поставит… Галактион! Очнулся барин-то!
В избу вошел молодой еще мужик с красным ремешком на длинных волосах, прогудел:
— Ну и добро… Да недельку еще пролежит.
Андрей увидел яблоки на столе, попросил:
— Ульян, дай яблока.
— Да у тебя ж зубы выпадают, — застонал тот. — Какие тебе яблоки, барин?
— Размочи в чае и дай, — предложил Галактион. — Ему полезно будет…
Андрей рукой подозвал Ульяна, спросил шепотом:
— Где меня нашли?
— Да в берлоге же! — засмеялся Ульян. — Помирал…
— А яблоки… Яблоки откуда?
— Не знаю, — Ульян пожал плечами. — Должно быть, Галька откуда принес.
Андрей перевернулся на спину и некоторое время лежал, напрягая память и глядя в беленый потолок. Затем спохватился, вновь подозвал Ульяна:
— Скажи… Только правду. Ты слышал о Лесах?
— Как же не слышал? — удивился Ульян. — В лесах живем дак…
— Не-ет, о Лесах, где Гармония…
— Оставь его, — снова прогудел Галактион. — Ишь бредит…
Но он не бредил. Он лежал и старался вспомнить: Леса — сон или явь?
Сон или явь?
Сон…
Явь…
К январю в отряде Анисима Рыжова набралось уже до сотни человек. Морозная зима и глубокий снег держали партизан в зимовьях, наспех срубленных бараках с дымными глинобитными печами, а народ все прибывал, прибивался разными путями, поодиночке и семьями, мужики, бабы, старики, ребятишки. Однаке больше, чем мороз, донимал голод. Дичь в округе выбили еще с осени, и теперь пробавлялись случайно подстреленным лосем, рыбой да тем, что могли добыть, нападая на колчаковские обозы, редко проходящие зимником по Повою. А взять на зимнике можно было немного: с севера везли в основном пушнину, мед и орех. А нужен был хлеб, самый простой ржаной хлеб, который в былые времена не переводился, а ныне — днем с огнем не найдешь…
Анисим Рыжов понимал, что таким образом к весне не только не собрать сил, но можно и растерять то, что есть, ибо станет еще голоднее и люди начнут уходить, разбредаться кто куда. После выздоровления Андрей все время находился в отряде и был при Рыжове вроде начальника штаба. Горячий по натуре, Анисим, подгоняемый бездействием и голодом, рвался воевать, грозился сняться с обжитых мест и уйти ближе к Есаульску, на тракт, и Андрею едва удавалось сдерживать его. Дело доходило до ругани, до обид, когда они, и без того надоев друг другу в тесном таежном житье, не разговаривали по нескольку дней, и Ульяну Трофимовичу каждый раз приходилось мирить их. Андрей был категорически против поспешных боевых действий; отряд, убеждал он, должен тихо сидеть в тайге и незаметно копить силы, добывать оружие и проводить учения. А весной — неожиданно ударить по Есаульску, взять его, очистить уезд от колчаковцев и держаться, пополняя отряд новыми силами. В те времена еще не было никаких связей с другими соединениями, отсутствовало всякое руководство партизанской войной, и путь, выбранный Андреем, казался ему самым верным…
Доводы начальника штаба несколько отрезвляли Рыжова; захватив огромными своими ручищами красную бороду, Анисим горбился, впадал в глубокую задумчивость и походил на обиженного ребенка. Но такая задумчивость ни к какому решению не приводила. Андрей замечал, как глаза его медленно становились непроницаемыми, а лицо словно бы переплавлялось в деревянную, бесчувственную маску. Рыжов тяжело вставал на ноги, разворачивая свою двухметровую фигуру, стучал кулаком по гулкой груди:
— Так мы и здесь покладемся! — орал Анисим. — От голода!.. Знаю, что ты задумал, знаю. Отряд хочешь к рукам прибрать! Раз офицер, дак в командиры? Не-ет, война гражданская идет! Значит, и командиры гражданские!
