день такой жаркий, что растрескиваются камни. Он бы…
Дверь открылась, за ней стояла Аспазия. Она держала на бедре их сына и с ужасом глядела на стоявшего у порога изможденного мужчину. Малыш протянул ручки к отцу, узнав его.
– Перикл? – произнесла Аспазия. – Что… что случилось? Что с тобой?
– Ксан и Парал мертвы. Фетида тоже, – ответил он, с трудом выговаривая слова, прочистил горло и сморщился, потому что у него вдруг прихватило живот, и, сам того не замечая, потер больное место. – Мне нужно устроить для них погребальный костер. Мне нужно…
Аспазия вышла из дома и обняла его, ребенок оказался между ними. Перикл долго не отпускал их обоих, затерявшись в своем горе, дышал ими. Они были так нужны ему!
Там, где море смыкалось с гаванью Пирея, воду покрывала маслянистая пленка. В тени военных кораблей стоял жгучий холод, но ступени здесь уходили под воду. Это сооружение позволило Периклу впервые за много дней хорошенько отмыться, что принесло облегчение от засевшего в ноздрях кислого запаха, от въевшейся в кожу грязи, которую не ототрешь тряпкой, когда у тебя есть лишь кувшин воды. Хотя в воздухе повеяло осенью, Перикл скреб себя кусками глины, золой и песком. Они царапали и обжигали кожу, но все равно это было приятно. Когда он выбрался наверх, Аспазия подала ему бутылочку с маслом, и он намазался с головы до пят даром Афины – миром, наливая его на ладонь и растирая по бокам. Когда с этим было покончено, жена помогла ему надеть чистую одежду и сандалии.
Она с тревогой смотрела, как он исхудал. Аспазия не была поваром, но в доме гетер узнала несколько рецептов. Она испробовала все, начиная с похлебки из кореньев и заканчивая горькими травами, которые, как считалось, питают кровь. Перикл отведал всю ее стряпню, но ничего не смог проглотить.
Наконец первый человек в Афинах стоял, расставив ноги на ширину плеч, чистый и с намазанной маслом кожей. Он решительно поднял голову и посмотрел на два погребальных костра, сложенные вокруг тел его сыновей. Ни Ксантиппа, ни Парала было не разглядеть под слоями дров из кедра, сосны и дуба. Дерево было сухое, от сломанных, несмотря на возражения капитанов кораблей, лодок. Кимон пришел бы в ярость, подумал Перикл, но в городе осталось совсем мало дров. Крыши рухнули, поскольку люди пытались вытащить одну балку из двух, чтобы сжечь своих мертвецов. Нельзя было ни послать повозки за пределы Афин за дровами, ни ждать прихода судов с полными леса трюмами, пока тела его сыновей гниют на причале. Город, который он любил, который воссоздавал и обустраивал долгие годы, по-прежнему находился в осаде.
Перикл снова взглянул на костры выше и длиннее человеческого роста, облитые тем же маслом, которое покрывало его кожу. Все это хорошо разгорится, когда жрецы завершат свои молитвы. Перикл медленно вдохнул и напомнил себе: его сыновья уже свободны. Жара огня они не почувствуют.
Здесь же находились Зенон с Анаксагором, архитектор Фидий и Дамон, умевший играть на всех инструментах. Жена Зенона лежала больная. Узнав об этом, Перикл попытался отправить друга домой. Но тот долго и упорно спорил с ним, утверждая, что все в порядке и его супруга уже идет на поправку. Они все знали, как Перикл оставил своих детей, чтобы принести воды. По его словам, он потратил слишком много времени на решение проблем города, а когда вернулся, нашел своих мальчиков мертвыми. Он взвалил на себя эту ношу ответственности, хотя никто на самом деле не знал, выжили бы они или умерли. Друзья видели, как его сжигает чувство вины, лишает воли и сил.
Но, без сомнения, некоторые люди выздоравливали. Жена Зенона, вероятно, будет в их числе. Перикл узнал, что его мать тоже оправлялась после двух ужасных недель болезни. Агариста пережила мужа, сына, двоих внуков и дочь. Перикл слышал, что его сестра Елена скончалась два дня назад на руках у своего супруга и детей. Болезнь в этом году рвала людей зубами и когтями без пощады. Одни семьи она не тронула, другие же проглотила целиком. Кого-то вырывало из жизни за несколько часов, другие задерживались дольше, слабели постепенно, с каждым приступом боли, с каждым спазмом забирая надежду у тех, кого любили. Последними признаками близкой кончины были охлаждение и синий цвет тела. Похоже, их появление означало, что надежды больше нет. Перикл не слышал, чтобы кто-нибудь пережил эту стадию болезни. Если у людей был шанс, выздоровление начиналось раньше. Он потер живот под плащом, надеясь, что не опозорится.
У погребальных костров собралась группа людей гораздо менее многочисленная, чем могла бы быть прежде. Перикл увидел Аспазию. Она принесла их маленького сына, на этот раз опрятного и чистого, хотя мальчик обладал необыкновенными способностями находить грязь и пачкаться. В тот день маленький Перикл держался за руку матери, глазел на костры и без конца спрашивал: «Неужели Ксан и Парал там, внутри?»
В доме Перикла появились еще двое малышей. Обычай брать к себе в тяжелые времена детей родственников и друзей получал все большее распространение. Старший мальчик Алкивиад приходился Периклу двоюродным братом по матери, хотя был еще ребенком. Его младшего брата назвали родовым именем Арифрон. Они еще не освоились в новой семье и побаивались человека с такими красными глазами, который потерял двоих сыновей. Перикл вздохнул, глядя, как Аспазия собрала их всех вместе, смахнула грязь с туник мальчиков и шикнула на них, чтоб вели себя тихо.
Совет прислал выбранного на этот день эпистата. Перикл его почти не знал. Эпистат склонял голову от неловкости всякий раз, как стратег встречался с ним взглядом. Миронид тоже пришел, хотя его глаза выдавали, что ему, как всегда, что-то нужно. Перикл не мог никому отвечать. Он неотрывно смотрел на то место, облитое маслом, где лежали его сыновья.
Две жрицы Афины и один адепт Аида завершили обряды. Перикл почувствовал, что мальчики вокруг Аспазии внезапно прекратили возню и притихли. Представители богов зажгли факелы от железной жаровни и приблизились к погребальным кострам.
Некоторое время Перикл не мог видеть ясно. Перед глазами у него все помутилось, как только вспыхнули два ярких огонька, которые вздымались все выше и выше. Он носил Ксантиппа и Парала на руках. Он учил их буквам, отчитывал за вранье и воровство, рассказывал им множество историй. Бросил их, когда они в нем нуждались. О, чума могла бы забрать их, даже если бы он вернулся на несколько часов раньше, ему
