сговор вступил! И меня, честного вояку, облапошили!
— А испанцы обрезанные? — будто про себя спрашивает Агата, не успев устыдиться такого вопроса, заданного в приличном обществе.
Но услышавший ее бывший Хранитель складов отвечает:
— Еврей он, прижившийся в Испании. Весь род его из затаившихся. А после конца тридцатилетней войны шпионом здесь остался. Диверсию задумал. И подельника себе выискивал. Да вот нашел.
В наступившей тишине раздается резкий, пугающий хохот Главы Гильдии.
— Голодать теперь будете! — тычет пальцем в сторону Агаты и детей, которых Бригитта никак не может увести из комнаты. — Картины фальшивого Ван Хогволса кто теперь купит — никто!
Агата с ужасом замирает. Что стоит эта вся страшная правда о взрыве по сравнению с еще более страшной правдой, что дальше их с детьми ждет нищета и голод?
— Нет Ван Хогволса — и картин нет! — не унимается разъяренный глава. — И денег нет! И членства в Гильдии нет!
— Так и председательства вашего нет, — спокойно отзывается Йоханес.
— Какой Гильдии нужен такой председатель? — поддерживает его Ван дер Пул. — Место которому в тюрьме. А вдову погибшего художника Ван Хогволса настоящая Гильдия не оставит. Только вам в ней места не будет.
«…вдову художника…»
«…погибшего художника Ван Хогволса…»
Мужа признают погибшим. Значит, новым его картинам взяться будет неоткуда. Значит, даже если Гильдия возьмет сирот Ван Хогволса на содержание, писать и продавать новые картины возможности больше не будет.
Она больше не сможет писать картины.
Она больше не сможет писать…
В ее глазах ужас, который только Йоханес может понять.
Правосудие теперь случится. Но какое ей дело до правосудия, если она больше не сможет писать?
— Но может быть и иной выход, — в полной тишине произносит Йоханес.
Ван дер Пул поднимает голову, не понимая, о чем это он?
— Смерть маленькой девочки страшна — обращается Йоханес к коллеге. — Но страданиями двух невинных детей ее не искупить. Полностью взять семью на содержание Гильдия не сможет. Если станет известно, что Ван Хогволс мертв, его новых картин больше не будет. Его семье не на что будет жить. Детям нечего будет есть. Не на что учиться. Вряд ли это лучшая память о Марте.
Ван дер Пул долго смотрит в пустоту. Потом машет рукой.
— Делай, что должно. Я свою правду до конца узнал. Мне с ней жить.
— Возможна сделка, — произносит Йоханес. — Всё, что стало известно теперь, остается в стенах этой комнаты. Мы молчим. Вы подаете в отставку. И регулярно даете госпоже Агате деньги на содержание калеки. Она не обязана выхаживать шпиона и предателя за свой счет. И вряд ли стоит уточнять, что вы признаете все картины Ван Хогволса — имеющиеся и которые только будут написаны.
Глава Гильдии Мауриц и бывший Хранитель складов Ван Хофф быстро кивают, соглашаются.
— Мамочка, а на каток пойдем? — спрашивает уставшая от скучных разговоров взрослых Анетта. — Всегда же после рождественского ужина ходят на каток! Или ты снова будешь бояться руку сломать?
И Агата протягивает дочке руку:
— Конечно, пойдем.
И поворачивается к Йоханесу и к Ван дер Пулу.
— Сделки быть не может. Предателей не прощают. Память Марты этого не заслуживает.
Конец всего (продолжение) Даля Москва. Недавно
— Коллекцию мне соберешь?
— Я?
— Гениальность возраста не спрашивает, — парирует Оленев.
И, набрав побольше воздуха в легкие, со всей наглостью, на которую только способна исключительно от испуга, Даля выпаливает:
— Соберу!
Знай она тогда всё, что на ее голову посыплется после, ни за что бы не согласилась. Или всё же согласилась бы?
Это было десять лет назад. А сейчас…
«Ты сдурела?!» «Ты уволена!» «Ваша карьера закончена!» И признанная подделкой коллекция через пять дней будет уничтожена.
Всё.
Конец!
Как в день, когда зарубили курсовую по раннему Вулфу и мужа застала…
С мужем/не мужем разобрались — она переросла старую обиду, формально развелась, но остались друзьями, посмеялись, что скажи он ей всю правду сразу, могли бы долго так протянуть, пока она кого-нибудь не встретила бы.
Но только теперь ясно, что как безнадежно все ни казалось тогда, но обошлось. Выжила. Даже перешла на новый уровень. Встретила Женю, Джоя, Оленева. Получила невероятное для студентки предложение собирать коллекцию.
И потом в интригах окружения Оленя выжила — придворные интриги, они что при дворе каких-нибудь Габсбургов в XVII веке, что в «ближнем круге» нынешних олигархов, что в какой-нибудь бухгалтерии — всё едино.
В интригах ближнего круга Оленева выжила — потому что не пуганная была. Не знала, что выжить там невозможно. Сожрут. И сожрали бы, если бы знала. Но тогда ей море было по колено, все придворные игры мимо. На совещаниях Оленев задавал вопрос — она отвечала. Когда все, набравши в рот воды, в предынфарктном состоянии молчали, силясь угадать, что шеф услышать хочет, силясь угадать, угодить, она отвечала, не понимая, чего бояться. И ловила на себе такие взгляды: «Идиотка!!! Что она говорит владельцу?!!»
Плюс поток пересудов — спит ли она с владельцем или «чья-то дочь»? Так и читалось в каждом изумленном взгляде, в каждом шепотке за спиной, в каждой сплетне — конечно же, она спит с владельцем, которому скоро полтинник стукнет, а ей на тридцать лет меньше, но даже если спит, что она такого с ним в постели делает, чего не делают другие, если он девятнадцатилетней девчонке доверил собирать коллекцию на миллионы и сотни миллионов долларов?!
Из водоворота бесконечных интриг в ближайшем окружении недавнего олигарха выныривала лишь потому, что не знала, что вынырнуть из этого омута невозможно. Но все остальные из ближайшего окружения владельца знали. И всячески на нее доносили.
Как там Оленев сказал сегодня, ее увольняя? «Мне говорили…»?
Говорили. Не переставая. Доносили. Подставляли.
У нее была защитная грамота — коллекция. Любимая игрушка недавнего олигарха. Собранная ею коллекция. Которая теперь признана фальшивкой.
Защиты больше нет.
В своем «ближнем круге» Оленев неожиданно оказался совсем другим. Ничего от харизматичного, простого, совсем своего Оленя, каким он кажется рядом с Женей. И которого могла полюбить роскошная Лика.
Этот харизматичный, быть может, но…
Этот мог орать на совещаниях так, что мало не казалось. Орать, унижая подчиненных.
Хотелось встать и уйти, чтобы только не слышать, не видеть, не присутствовать, не быть причастной.
Но не уходила. Себе объясняла, что у нее коллекция и эта коллекция того стоит. Но…
Несколько лет назад психолог, к которой Даля всё же дошла на консультацию, как-то разложила все по полочкам. И она поняла — Олень как фигура отца. Классического в отечественной
