Иван Шувалов разжал губы и хлобыстнул как надо.
— Ведь полегчало?
Что-то прошептали размазанные губы.
— И еще полегчает…
Пробегавшая мимо недоступно озабоченная Мавра Егоровна пьющим так запросто графьям попросту же и буркнула:
— Нашли место!
— А место у нас теперь такое… — вслед ей кивнул Алексей.
Откуда-то вприпрыжку набежал и великий князь. Вот он понимал, что в нынешнее время это самое подходящее место. Без всяких церемоний взял с подноса лишний бокал — ай да слуга, и с этим угадал! — сам себе по собственному праву налил и, не чокаясь, выпил. Был он решителен и кощунственно весел. Даже не заметил никакого нарушения церемониала.
— День сегодня прелюбопытно начинается!
— Кончается… — поправил Алексей, не прибавив подобающего титула.
— Да? — вспомнил великий князь. — Да, тетушка же меня ждет!
Он убежал в дверь, из которой нетерпеливо выглядывала Мавра Егоровна. Следом и великая княгиня темным подолом прошелестела. Тут уж поистине: не слишком ли рано в темное одеваться?
С Иваном Шуваловым они посидели самую малость, как опять высунулась Мавра Егоровна:
— Вас! Обоих!
Дубянский еще до прихода великого князя покончил с исповедью. Был и батюшка из дворцовой церкви — через какие двери только прошел незаметно? — батюшка святое причастие совершал. Еще какие-то люди понабились из противоположно отстоящей приемной. Кабинет-секретарь с чернильницей и бумагой у приставного столика сидел, скрипел пером, скрепляя что-то, говоренное прежде.
Разумовский встретился взглядом с Екатериной, этим говоря: «Может, теперь самое время?!»
Екатерина глаза опустила…
На подушках Елизавета, благостно и покойно оглядев всех присутствующих, шевельнулась и даже попыталась сама приподняться. Мавра Егоровна и служанка с двух сторон упредили, подтолкнули под голову добавочных подушек. Видно, удобнее стало Елизавете, расслабленно, но вполне отчетливо попросила:
— Выйдите все. Кроме них, — указала глазами на Разумовского и Шувалова.
Великому князю и великой княгине как бы уже и не полагалось приказывать.
— Ваше императорское величество, — сама еще императрица, нашла в себе силы с полным титулом проговорить. — Взываю и уповаю, уходя… — Страх перед неведомым задержал и сбил ее дыхание, но она опять обрела дар речи: — В благодарность за все, что я для вас сделала, обещайте мне при моих последних минутах не обижать никого из моих любезных друзей, а особливо графа Алексея Григорьевича Разумовского и камергера Ивана Ивановича Шувалова. Они для меня так много…
Елизавета не могла больше говорить, задыхалась.
Выждав некоторое время, великий князь, под впечатлением последней просьбы, со слезами на глазах обещал:
— Ваше императорское величество… нет, дорогая тетушка!.. при сих друзьях ваших обещаю клятвенно!..
Елизавета уже делала знаки, чтоб все оставили ее. Но Алексей находил ее угасающий взгляд; им овладело безумное желание — склониться к умирающей господыне и при всех, открыто, прямо в опавшие губы, поцеловать на прощание… до встречи в Вечности!..
Но что-то сдержало. Он закрыл лицо руками и, пятясь задом, все задом, как распоследний слуга, торкнулся спиной в дверь, вышел, побрел по коридорам к себе.
Куда подевался Иван Шувалов — этого не помнил…
Дома, то есть в нынешних, еще ему принадлежащих покоях дворца, он нашел брата-гетмана.
— Что великая княгиня? Что она медлит? Тринадцать лошадей я загнал!..
— Славно! Дюжина! Ты считал, братец?..
Тон его речи совсем не вязался с настроением. Кирилл опешил:
— Алексей?
— А-а?.. Давай хоть поздороваемся.
Они обнялись. Но говорить было не о чем… потому что говорить-то следовало серьезнее…
— Великая княгиня согласилась с милостью, испрошенной для меня… для нас с тобой, — поправился поспешно.
— Милость — перед кем? От кого?
— Перед великим князем… может, уже и императором, пока мы тут сидим…
— Но я разослал гонцов к своим измайловцам! Полковник я или не полковник?!
Он был не в гетманском — в парадной форме Измайловского полка. Военный мундир не шел, конечно, к его мешковатой фигуре, но дело не в этом — для чего мундир-то? Без одного часу полковник не знал этого. Не знали тем более и поручики, капитаны, забегавшие в покои к графу Разумовскому, как в казарму. Слуги давно были оповещены, чтоб измайловцев в передней не держали; слуги и без приказания хозяина обносили вином. Хозяином-то сегодня должен быть младший брат, Кирилл Григорьевич?
Он еще меньше Алексея что-нибудь понимал. Молча показал записку, сунутую ему тайком одной из фрейлин Екатерины:
«Кирилл Григорьевич, не торопите события. Все прежнее отменяется. Новое дело еще не настало».
Нет подписи, и так все ясно.
Тайный сговор превращался в открытый мужской бедлам. Гвардейские офицеры отстегивали темляки, распоясывались. Шпаги валялись в углу, как дрова. Дольше других крепился их подполковник, по чьей-то роковой воле не желавший становиться полковником, но тоже скинул зелено-малиновый кафтан, — а украшенную бриллиантами шпагу бросил в общую кучу.
— Что ж, брат! Будь что будет. Игра?
— Игра… да хорошо бы не нашими головами, братец!
В этот офицерский бедлам бодро вбежал, даже не скидая намокшего дорожного плаща, заграничный фельдъегерь. Невзирая на усталость, он четко шагнул к фельдмаршалу Разумовскому, как старшему здесь. Значит, знал его. Честь отдал, рапортуя:
— Ключи от Кольберга! Вместе с депешей от генерала Румянцева! Ее императорскому величеству!
Разумовский не понимал, чего он так, дорожно-усталый, тем не менее сияющ и весел. Ах, ключи!.. Ах, Кольберг!.. Этот проклятый городишко на побережье Балтийского моря, превращенный в неприступную крепость, который уж год не могли взять ни с моря, ни с суши. Выходит, Румянцев, герой Грос-Егерсдорфа, — взял? В подарок государыне к надвигавшемуся дню рождения?..
— Полковник, вы отдохните в моих покоях, я передам государыне. Сейчас же передам. Вы закусите пока, вас проводят в тихую комнату…
Полковник все с тем же оживлением, в явном ожидании наград, вышел вслед за лакеем. Разумовский пошел с докладом…
— Теперь мне можно к государыне, — кивнул он опухшему от бессонницы Дубянскому.
Тот ничего не понял, лишь зачем-то перекрестил.
Елизавета еще лежала на кровати, в том же положении, что и при последнем вздохе. Только на глазах огненно отливали при свечах золотые монеты.
Стоя как перед троном, фельдмаршал Разумовский, взявший на себя эту запоздалую весть, рывком разодрал конверт и начал читать. Вначале про себя, потом громче, громче: «Благополучие мое тем паче велико, что по времени считаю я сие первое приношение сделать к торжественному дню рождения Вашего Императорского Величества, теплые воссылая молитвы ко Всевышнему о целости неоцененного вашего здравия, о долголетнем государствовании и ежевременном приращении славы державе…»
В конце стояла скромная подпись: «Генерал Румянцев».
— Ах, генерал! Благодарю за доблестную весть! — как бы ее голосом ответил Разумовский и, положив депешу к ногам усопшей, выбежал вон.
Было 25 декабря 1761 года.
В день Рождества Христова.
В третьем часу пополудни.
Часть восьмая
Реквием по рабу Божию Алексею
Утром следующего по смерти Елизаветы дня граф Алексей Григорьевич Разумовский позвал своего камер-лакея и велел:
— Вот что, Павлычко. Собери воедино все мои ордена, ленты и знаки отличия. Також и обер-егермейстерские. Також и маршальские. Також и камергерские ключи с парадного камзола. Да все сюда ко мне в кабинет и принеси.
Павлычко бросился исполнять было приказание, еще ничего не понимая.
— Погоди, нигде не горит, хоть и деревянны наши хоромы, — маленько попридержал служивую прыть. — В спешке-то еще забудешь чего. Сам уж я, братец, не все и упомню. Так ты пораскинь мозгами, где что завалялось. Эк набралось за тридцать-то лет!
Поклонившись, Павлычко вновь кинулся к дверям, чтобы бежать сломя голову.
— Вот затопотал! А между тем я не все сказал.
Вернулся опять Павлычко.
— Приготовь мне приличный выходной костюм… но не из тех, что при дворе ношу. Попроще. Портного, ежели что, призови. Давно не надевано, может, где и подогнать надо… если еще влезу в старое-то… Брюхо-то набухло.
Теперь уж напрочь потеряв всякое соображение, Павлычко с поникшей головой стоял посередь кабинета.
— Ты еще не ушел? Ага! Лучший золотой поднос сюда же…
Умный слуга догадывался, что будет еще что-нибудь несообразное.
— Парикмахера опять же призови. Скажи, пусть приготовит парик… да не самый кричащий!
