— Он же немой, ваше сиятельство, — при очередном удивлении обрел камер-лакей голос.
— Вот темнынь! — остановил Алексей свое хождение по кабинету. — Немой! Да не парик же?.. Чего торчишь? Ступай.
Самое лучшее было для Павлычки — с графских глаз долой. Главное, чтоб не забыть чего, а уж думать — лучше не думай. Граф покричит, да ведь не со зла. Иначе чего бы ему выдергивать из-под кнута хохлюка солдатского. Чего бы и парикмахера, с оторванным языком, до себя допускать. Павлычко все свалил на то, что вчерашнее горе пошатнуло голову графа. Любимая-то государыня, прелестница, господынюшка, златокудрица, свет очей Божьих!.. Много каких любезных слов во хмелю выкрикивал граф — как не запомнить за десять-то служивых лет!
А граф, проводив взглядом Павлычку, думал о том — и не совсем о том: «Вот я вытянул тебя, земеля, из-под кнута, потому что власть такую имел, поболее, чем у начальника Тайной канцелярии. Кто меня-то за руку вытянет? Где та рука… ручка дражайшая?!»
Слезы ему были ни к чему. Туда, куда он собирался, приходить следовало без слез.
Да и парикмахер не замедлил явиться. С несколькими париками, вздетыми на деревянные болваны, так что самого было и не видать. Стар уж он был и без того мал, да еще усох. Тоже почти двадцать лет служит, да и не дитем же его выкупал у палача. В последний месяц ленивого блаженствовация Анны Леопольдовны. При ее парикмахерской обслуге был, хоть и не собственную персону причесывал — людей попроще. Ел-пил хорошо — молчи в тряпочку! Так нет же — немцев вздумалось ругать… Повезло еще, что в Сибирь не успели услать, там бы и след затерялся.
— Что, Говорун? — попенял граф. — Поди, болит головенка?
Тот помотал нечесаными кудлами — себя-то зачем чесать? — и в болезности ощерил страшный рот.
— Ладно, молчи, — остановил его, зная, что в похмелье будет пытаться хоть матюг из себя выдавить. — Вон опохмелись да принимайся за дело.
Один из невидимо пребывающих по углам слуг сейчас же поднес парикмахеру большущую кружицу из-под квасу.
Алексей уселся в кресло перед зеркалом — иначе усохшему Говоруну до его верхушки и не достать. Глянул из зеркала седеющий, редковолосый… да что там, старик! До болезни господынюшки он вроде моложе был?
— Ну! — топнул сердито, потому что Говорун вновь протягивал слуге кружицу.
Говорун начал примерять разложенные на столе парики. Да ведь все черно-вороные, под масть любимого шестерика. А тот, к кому он собирался, ничего вороного не любил, даже боялся. Пришлось турнуть недогадливого Говоруна за новыми болванами.
И так несколько раз, пока где-то там, в гардеробной, не нашли захудалый, блекло-пепельный парик, в свое время отвергнутый. Сейчас пришелся как нельзя кстати.
— Этот, — кончил примерку Алексей. — Выпей еще разок да стряхни с него пыль.
Говорун то и другое исполнил прытко.
— Ладно уж, по третьей… Да беги от меня подальше! А не то!.. — погрозил кулаком.
Но Говорун-то знал, что граф не ударит. Побегал бы и еще, от графа до слуги по кабинету, но Алексей не в шутку вскочил с кресла. Эти ежедневные забавы ему сегодня были ни к чему. Ведь еще и кафтан следовало выбрать.
Вместе со слугой портной вошел. Дожидались, пока граф находится по кабинету. На двух вешалах держали с десяток разных кафтанов. И тоже без понятия!
— Я что, на охоту собираюсь? — отшвыривал он один.
Начинали стаскивать с вешалки другой.
— Чучело огородное из меня хотите сделать? — швырок туда же.
Вешалки как в купеческой лавке тряслись, пока их перебирали.
— Женить меня, что ли, надумали?
Этот и примерять не стал.
Раз десять одевали-раздевали, пока остановил свой выбор на кафтане серого английского сукна. Уж и позабылось, по какому случаю шили, кажется, нового английского посла принимать собирались. Чтобы потрафить высокородному лорду. С этой прусской войной казна была пуста, государыня по всей Европе искала, где бы занять хоть два миллиона. Да ведь и кафтан английский тогда не помог — не дали денег союзники-англичане.
— Узковат вроде? — подергал сейчас телесами Алексей.
Слуги и портной, хоть и говорящие, стояли в немости, как и парикмахер. Не больше того знали о намерении графа.
— А все ж его готовьте, — к их облегчению решил он. — Куценек маленько, ну да под прусскую моду как раз и сойдет, — проговорился некстати.
Англичан-то теперь можно ругать — возможно ли такое на пруссаков?
Значит, парик на голове, кафтан на плечах. Когда услужающие вышли, он кивнул камер-лакею, стоящему поодаль с золотым парадным подносом:
— Поставь на стол.
Павлычко исполнил это желание.
— Пока выйди, а малое время спустя вернись.
Не хотелось ему исполнять свою последнюю волю при свидетелях.
Он вывалил содержимое подноса на стол и стал перебирать все подряд.
— Обер-егермейстерский рог?
Золоченый, само собой. С именной надписью. Что ж, друг? С поцелуем положил его на поднос.
— Андрей Первозванный?
И лента голубая вместе с орденом туда же легла.
— Камергерские ключи?
Ах, ключики золотые, не носить вас больше…
— Какой-то австрийский орденок? И польский? Черный Орел — помнится, пожалованный молодым, прытким голштинцем?..
Давайте и это все до кучи!
— Еще что я позабыл?..
Ага, фельдмаршальский жезл, осыпанный бриллиантами. Последняя благодать Елизаветушки…
— Отвоевались мы вместе с государыней, отвоевались, брат!
Кажется, ничего не забыто?..
Камер-лакей Павлычко уже стоял у дверей, наверно, видел последнее действо. Да ладно, чего теперь стесняться. Теперь стоит в роскошном кабинете уже не граф Алексей Григорьевич Разумовский — просто состарившийся, не бедный, но все равно обычный петербургский обыватель. И то хорошо: не каторжник, не нищий, не инвалид убогий.
— Прикрой поднос чем-нибудь и следуй за мной.
Павлычко оглядел просторы огромного кабинета — и сдернул вишневую накидку, прикрывавшую одну из диванных подушек. Смотрел на своего графа вопросительно и терпеливо.
— Пускай и так. Не свадебный же подарок несем. Пошли, — передал ему поднос.
Они вышли из графских покоев и углубились в бесконечную сеть дворцовых коридоров и переходов. Эта сеть могла намертво заловить иного простака, но Алексей Разумовский сквозь ее каверзы мог и с закрытыми глазами пройти.
Путь известный, исхоженный, истоптанный, как тропинка от мужней хаты до хаты незабвенной кумы.
У дверей приемной, которая вела в аудиенц-залу, и дальше в кабинет, в личные апартаменты государыни… хотя уже государя?.. стоял рослый, невозмутимо нахальный голштинец, в куцем прусском мундире. При виде русского фельдмаршала, хоть и не в мундире, но в высшем же чине, не только не поприветствовал по регламенту, но и отвернулся к дверям.
Этого следовало ожидать.
Подавив в себе нехорошее чувство, Разумовский подошел и с подчеркнутой вежливостью спросил:
— Вы можете передать секретарю или своему непосредственному начальнику, что ожидает аудиенции фельдмаршал граф Разумовский?
Конечно, голштинец ни бельмеса не понимал по-русски, может, и в Россию-то был вызван в ожидании смерти Елизаветы. Но он даже не сделал обычного в таких случаях жеста — хоть руку бы с ружьем отвел, хоть улыбнулся бы. Нет, стоял истуканом, отвернув морду к дверям. Чего ж, слышно было через все двери, как в ночи гуляли на половине великого князя… да, императора, императора, находившегося еще в прежних апартаментах, поскольку государевы покои занимала Елизавета.
Делать нечего, Разумовский кивнул лакею, чтоб отошел куда-нибудь в уголок со своим подносом, слава Богу, прикрытым. А сам сел на один из многочисленных здесь диванов, и поставленных-то для того, чтоб ожидать.
Но сколько?..
И час, и второй пошел — двери в государев кабинет оставались закрытыми: не слышалось ни голоса, ни движения. Насколько шумно было ночью, настолько тихо теперь.
Приемная меж тем наполнялась разным встревоженным людом. Большинство ожидавших Разумовскому были, естественно, знакомы. Но вели они себя по-разному: иные наклоном головы молчаливо приветствовали, иные отворачивали носы, как тот часовой, иные посматривали с открытым злорадством, ага, мол, и ты здесь, фавор неприкасаемый?! Никто ведь за свою бытность не видал Алексея Разумовского сидящим в приемной зале. Его место всегда было там, близ трона. Истинно пути Господни неисповедимы!
Разумнее всех вел себя канцлер Воронцов. Он тоже стучался в эти наглухо закрытые двери, но прежнюю дружбу не хотел забывать.
— Как спалось, Алексей Григорьевич? — протягивая с поклоном руку, сказал ничего не значащее, но нарочито громко.
— Как всегда, Михаил Илларионович, — привстав, с обычной крепостью пожал доверчивую руку.
