Во дворце кинулась к Петру дочка младшая, Елизавета, ластилась, прилипла и всё шептала:
— Батюшка, простите матушку, простите, государь, превеликий царь...
— Ладно, — бросил он дочери, не в силах противиться её ласковому напору.
Да и на душе у него было так светло и радостно, что он готов был простить всё, что угодно, хоть и кривилось его лицо при этой просьбе.
И конторка его заполнилась шорохом широчайших юбок Екатерины.
Она бросилась на колени, целовала и обливала слезами руку царя и всё просила:
— Прости, государь, если что не так сослужила, если службу твою выполнила плохо. Прости, государь, прости, родной, негодница я, ежели прогневила тебя. Верни мне милость твою, государь, укрепи мою душу лаской своей...
Она всё что-то бормотала и бормотала, ползая у ног мужа. Елизавета глядела умильно и просяще, и он сдался:
— Бог простит, и я тебе прощаю. Ступай!
Но и после этого формального прощения не бывал он больше в спальне Екатерины, не обедал вместе с ней и дочерьми и даже не бросал слова и взгляда в её сторону на всё ещё продолжавшихся празднествах по случаю обручения старшей дочери, Анны, с голштинским герцогом Карлом-Фридрихом.
Помолвку отпраздновали пышно, как и подобает при обручении царской дочери. Накрытый на четыреста персон царский стол ломился от пития и разнообразнейших заедок, из огромного пирога, поданного к столу, выскочили карлица и карлик и станцевали среди хрустальных бокалов и серебряных блюд танец, не задев ни один из них.
Мария тоже была на этом торжестве, но она не пошла в тот круг людей, что находились возле Петра, а скромно и тихонько пристроилась в уголке и молча наблюдала за царём, женой его, дочерьми и прочими придворными. О чём думала она, когда видела все эти раззолоченные фигуры? Скорее всего, они напоминали ей тени былого. Она принимала все забавы и увеселения двора словно бы за комедию, которая играется для публики весьма грубой. Карлик и карлица особенно возмутили её: только нечуткие люди могли ценить это нехитрое трюкачество, шутки и смех их также отдавали грубостью и невысоким вкусом, но публика смеялась, орала и хлопала в ладоши при каждом непристойном жесте танцоров...
Пётр внимательно смотрел на гостей, сурово хмурил брови, но не сделал ни одного замечания, чтобы не испортить праздника. Видел, что не своей волей выходит его старшая за Карла-Фридриха, тощенького и крысоподобного принца, замечал, как не в меру прилипчив этот герцог к русским пенным напиткам, как вливает в себя такое количество медов и квасов, что впору десятку молодцов. И все голштинцы вели себя хуже некуда — держались властно, величественно и спесиво, и Пётр с грустью понимал, что Анне несладко придётся среди этого заносчивого народца. «Что ж, — думал он, — такова участь царских дочерей — приносить себя в жертву политике...»
Он оглядывал заполненные великолепными кушаньями столы и лишь в самом конце увидел Марию рядом с князьями Черкасскими — они издавна дружили домами, Кантемиры и Черкасские.
Увидел, и опять потеплело у него на душе: не лезет в первые ряды, не старается быть на виду, никому не рассказывает, что в милости у государя, — прелестная женщина, умница-разумница. И опять показалось ему, что стоит только развязаться со всеми узлами, что обрушились на него теперь, как начнётся новая жизнь, новая надежда сменит старую, опостылевшую...
Но Екатерина не дремала. Она уже знала, что государь побывал в доме Марии, и всё понимала своим цепким практическим умом: выдаст царь замуж дочерей, и уж тогда не миновать ей кары — ушлёт в монастырь, наденет на неё монашеское платье, как на первую свою жену, Евдокию. С него станется, позабудет всё, что сделала она для него, позабудет её долгую двадцатилетнюю службу — она считала службой служение ему, почитала его как государя, возвысившего её, но могущего опять низринуть в самую грязь.
И она выжидала только удобного случая, но каждый вечер приносила в его конторку чашу успокоительного питья. Он ничего не подозревал, он привык полагаться на её верность и службу...
Случилось в том же ноябре небольшое наводнение. Пётр объезжал на своём ботике окрестные затопленные дома, оглядывал суда, едва держащиеся в гавани, приказывал укреплять швартовы, сам проверял силу ветра и глубину идущих с моря волн. Вновь Нева потекла вспять, как это часто случалось, но на этот раз ветер был не слишком сильный, а волны невелики, и Пётр знал, что всё обойдётся.
Но на его глазах сел на мель корабль с солдатами и матросами, и царь не выдержал, бросился в ледяную воду, чтобы помочь сойти с корабля тем, кто там оставался. Двадцати матросам помог он перебраться на сухое место, приказал дать водки и обсушиться и сам прогрелся тем же лекарством. Но лекарство не помогло: приехав во дворец, царь почувствовал, что его лихорадит, залёг в свою жёсткую постель в конторке и приказал вызвать придворного медика Блументроста.
Доктор приготовил лечебные отвары — декокты, обложил тёплым и сухим всё большое тело царя и сказал, что к утру всё пройдёт. Так оно обычно и бывало, когда Пётр простуживался.
Принесла и Екатерина его обычное успокоительное питьё, и Пётр выпил до дна чашу с горьковатым отваром. Она следила за ним внимательно и спокойно. Рецептик её камергера Монса должен был сработать. Яда тут не было, и всего лишь одна травка растворяла и заставляла двигаться камни, которых у Петра накопилось в организме множество, — знал Монс, как уберечься от подозрений, но извести царя самым надёжным методом...
Снова и снова приходила Екатерина к ложу царя, наблюдала за тем, как день ото дня всё сильнее и сильнее становятся его боли, и понимала про себя, что рецептик господина Монса сделал своё дело...
Теперь её задачей и задачей Меншикова стало заставить царя написать завещание. Но Пётр как будто не сознавал опасности, в которую попал, и не желал сдаваться какой-то каменной болезни, которая причиняла ему мучительную боль в самом слабом для мужчины месте — в мочеточниках. Он пил и пил марциальную воду, которую бочонками возили во дворец из Олонца, пил декокты Блументроста, пил успокоительное питьё Екатерины, но ему всё не становилось легче.
Но до середины января нового, 1725 года он всё ещё стоял на ногах, принимал с докладами своих сановников, расспрашивал, как идут закладка и строительство новых огромных океанских кораблей, сколько железа выплавляют железоделательные заводы купцов Демидовых, какое снаряжение взяла с собой дальневосточная экспедиция Витуса Беринга, отряжённая им, чтобы разведать дальние оконечности Сибири, самые северные окраины Чукотки, узнать, нельзя ли попадать в Америку этим путём. Он всё ещё был весь во власти своих неоконченных дел, во всё вмешивался, но голос его стал сипнуть, и он уже не мог кричать на своих нерасторопных сподвижников.
А сильнейший приступ 16 января свалил Петра с ног. Он слёг в постель, морщился и стонал от боли, когда начинались приступы. Камни шли, и вместо мочи испускал Пётр кровь. Боли были так сильны, что он не мог сдерживаться и начинал кричать. Но его сипловатый голос уже был слышен далеко не во всём дворце...
И всё-таки он всё ещё не понимал, что это конец. Он всё ещё не знал, кому оставить своё наследство, думал и думал, и голова его мучительно тряслась от этих раздумий. Мужского потомства Бог ему не дал — знать, за грехи его, за то, что убил собственного сына.
Внука, девятилетнего Петра, сына Алексея, он совсем не знал, да и не хотел знать: от злого корня не будет хорошего семени. Оставались на наследстве лишь одни женщины. Екатерину, хоть он и короновал её, он отмёл сразу — за измену её, за предательство. Старшая дочь, Анна, казалась наиболее подходящей для престола — умна, воспитанна, образованна, да только захватят власть голштинцы и присоединят, как кто-то ему обронил, всю Россию к крохотной Голштинии. Елизавета ещё очень молода, к тому же не устроена в жизни...
Вновь и вновь перебирал он всех, с кем шёл по жизни, думал, кому может оставить трон: Меншикову — сразу разворует всю страну. Толстой слишком стар, да и граф всего, и то благоприобретенный.
Так, в сомнениях и размышлениях пополам с жесточайшей болью, шли для него дни. Он уже не кричал, а только тихо стонал, испуская кровь...
Все эти дни были у его ложа и сама Екатерина — у него не было сил прогнать её из конторки, — и Ментиков.
Допытав лекаря Блументроста, они стали готовиться к неизбежному концу. Меншиков приказал именем Екатерины, коронованной императрицы, выдать всем полкам жалованье, которое задолжал им царь за восемь месяцев, всем солдатам была выдана водка и куски мяса — опять же именем императрицы, а уж командира Преображенского полка Бутурлина известил князь, когда подойти к царскому дворцу, — он даст знать...
Но Пётр всё никак не мог написать завещание: он был не в силах примириться с мыслью о смерти, а завещание — это смерть.
