— О мадонна… мадонна…
Внезапно он сунулся в подушку Жанны и зарыдал, содрогаясь всем телом. С другой стороны кряхтел и скрипел зубами Ариоль Омундсен. Жанна вздохнула, скорее нетерпеливо, чем растроганно.
— Господа, — сказала она, — уймите ваши глупые слезы. Капитан Омундсен, вы выведете синьора Кайзерини из Таускароры и снабдите его деньгами, если это в ваших возможностях… («Да, Ваше Величество».) А вы, маэстро… право, не знаю, чего стоят теперь мои советы… попытайтесь пробраться куда-нибудь в безопасное место… может быть, к маршалу Викремасингу… он честный человек… («Мы поедем вместе, Ваше Величество, — быстро заговорил Омундсен. — Маршал идет к Тралеоду…») Помолчите, капитан! — вдруг резко закричала Жанна. — Помолчите!.. Да… поезжайте вместе, господа, это прекрасная мысль. В Италии вам делать нечего, маэстро, а маршал охотно возьмет вас на службу и уж не выдаст вас никаким попам… Только сделайте мне еще вашего питья… да не вздумайте приготовить яд — я не желаю травиться… Ну же, возьмите себя в руки, маэстро!
Кайзерини встал, отошел к своему столику и дрожащими руками принялся смешивать лекарства. Ариоль Омундсен тоже поднялся и крепко ладонью вытер глаза.
— Ваше Величество, — решительно сказал он, — разрешите мне высказать вам мою мысль.
— Говорите, капитан. — Жанна повернула к нему лицо.
— Ваше Величество, смерть от яда — не для королей, это правда. Но и смерть под топором — тоже не для королей, нет! Если Вашему Величеству угодно умереть, я не могу препятствовать, ибо я не Бог, а всего лишь человек. Но есть еще выход. Король, подумал я, умирает как солдат на поле боя — от стрелы, именно от стрелы, пуля делает безобразные раны, а стрела убивает мгновенно и красиво. Я не могу примириться с мыслью, что Вашему Величеству придется стоять на коленях перед палачом, склонив голову, и ждать удара!
Жанна смотрела ему в глаза, пока он говорил. Кайзерини прекратил свои занятия, боясь звякнуть стеклом.
— Благодарю, капитан, вы хорошо сказали. Вы хотите украсть у волков их торжество! — Она улыбнулась ему. — Я согласна. Кто будет стрелять? Вы?
— Я, Ваше Величество, — не дрогнув, сказал он. — Мой арбалет не даст промаха.
Жанна снова улыбнулась — как-то странно:
— Берегитесь арбалета…
— Что вы сказали, Ваше Величество?
— Это я про себя, капитан… Про себя… Не обращайте внимания… Но вот что, капитан: я попрошу вас… когда я подымусь на помост… не стреляйте сразу… дайте мне немного постоять… я посмотрю на небо…
Мужчины одновременно скрипнули зубами.
— Да, кстати… как я должна стоять?
— Лицом к собору, — без голоса выдавил из себя Омундсен. Кайзерини перекрестился и вылил что-то из стакана в полоскательный таз.
— Вымойте стакан, маэстро, — сказала Жанна.
— Простите, мадонна, — прошептал Кайзерини. — Я возьму другой…
Он снова принялся за работу. Омундсен сказал, катая желваки на скулах:
— Мы доберемся до маршала, Ваше Величество. Мы еще ударим на Толет. Мы так отомстим… — Голос его сорвался, и он только махнул сжатым кулаком.
— Это излишне, капитан… — вздохнула Жанна. — Месть — плохое чувство… Кровь зовет кровь, но кто-то должен остановиться…
— Я христианин, Ваше Величество. Но этого я не могу им простить… С-собаки, изменники…
— Бог с вами, капитан… Маэстро, у вас все готово?
— Да, мадонна. Вот ваше питье.
— Спасибо, маэстро. О, как много! Мне хватит до… до утра, вам уже пора, переодевайтесь.
— Нет, мадонна. — Кайзерини снова был лейб-медиком Ее Величества. — Я должен сделать вам втирание и массаж на ночь, чтобы вы спали спокойно. Синьор капитан, извольте отвернуться.
В солдатском одеянии Кайзерини выглядел молодцом хоть куда. Они снова рыдали у ее изголовья и поливали слезами ее руки. Жанна терпеливо ждала, когда они наконец уйдут. После массажа она сама перевернулась на спину и теперь прислушивалась к своему телу: у нее нигде ничего не болело. «Все-таки он волшебник, Андеа Кайзерини. Подлинный королевский врач. Завтра я встану и смогу идти… надо же будет, вероятно, подниматься по лестнице… Только бы дождя не было…
Слава Богу, они ушли. Вышли беспрепятственно, без всякого шума. Видно, и Ариоль Омундсен, этот старый верный солдат, был тоже мастером своего дела. Он, конечно, вывел бы так же и меня. Или вынес бы — вряд ли я смогла бы идти. Или смогла бы?.. Но незачем говорить об этом. Я не хотела этого, и не хочу, и ни о чем не сожалею. Я же сказала: не сожалею. Я хочу умереть».
Смерклось. В обычное время загремел замок, в келье появились бегинки со свечами. Жанна притворилась, что дремлет, а сама исподтишка наблюдала: не обнаружив Кайзерини, они переполошились, бросились его искать, хотя тут и искать-то было негде.
Когда они полезли под ее кровать, Жанна сказала тихо, серьезно:
— Сестры. Не ищите его. Он ушел сквозь стену.
Бегинки, раскрыв от испуга рты, усиленно крестились. Жанна добавила еще:
— Да помалкивайте об этом, не то умрете без покаяния.
Затем она совсем закрыла глаза, не обращая больше внимания на монашек.
«Что сказал давеча этот голубой герцог? В пять часов пополудни? Теперь нет еще десяти. Два… до полудня двенадцать… свыше двадцати часов! Господи, ох как долго еще ждать!»
Глава LXVII
НА ПОЛЯХ СЖАТЫЕ СНОПЫ
Motto:
Какие сны приснятся в смертном сне?
Уильям Шекспир
Площадь у собора Омнад была черная. Просторный эшафот занимал ее почти всю. «Самолучшее черное сукно» съедало свет. Света было много — день был солнечный, яркий; но и черного цвета было много. Фрамовские мушкетеры, окружающие эшафот, казались его продолжением — потому что и они были в черном.
С западной стороны площади, под самой стекой, только и была небольшая белая полоса — там находился весь совет Лиги, обряженный в праздничные костюмы победителей. Они сидели верхом на лошадях. Устраивать трибуны, ложи, смотрельные помосты Принцепс категорически запретил: здесь был не театр.
Иностранные дипломаты получили хорошее место — на самой Дороге Мулов, против соборной двери. Они тоже наблюдали действо сверху. Для остальной публики места почти не оставалось; но ее никто и не звал сюда. Она пришла незваная: свободного клочка земли за оцеплением не было, можно ходить по головам. Все окна и крыши были также полны народом; все напряженно смотрели на огромное черное пустое пространство в центре площади.
Куранты собора Омнад были остановлены в три часа. Изнутри на площадь глухо доносился реквием. Временем теперь владели певчие и органист. Как только смолкнут их голоса и голоса органа, жертву выведут на помост, и как только оборвется ее жизнь — время потечет снова.
И так стояла под горячим ленивым послеполуденным солнцем эта небольшая площадь, затянутая черным сукном, окруженная тройным кольцом алебард, копий и мушкетов, пожираемая сотнями взглядов, с остановленным временем.
Но время шло, время уходило. Его течение ощущалось во всем: и в том, что невидимые певчие выговаривали латинские слова, и в том, что возникали и обрывались и вновь возникали и обрывались фразы органа, и в том, что женщина в смертном балахоне, стоявшая коленями на черных подушках, вздыхала порывисто и громко — во всем этом тоже ощущалось течение времени.
Requiem aeternam dona eis, Domine[105].
«Скоро я перестану быть. Теперь уже скоро. Я еще увижу небо, а потом…
Что же будет потом?
Неужели я не увижу Эльвиры?
Боже, дай мне увидеть Эльвиру. Боже, я верю. Дай мне покой. Дай им всем покой.
Это отпевают меня, и Эльвиру, и всех. Дай им покой, Господи. Dona eis, Domine. Я называю тебе их имена: Эльвира де Коссе, Алеандро де Бразе маркиз Плеазант, Анхела де Кастро, Агнеса Гроненальдо принцесса Каршандара, Каролина Альтисора графиня Менгрэ, граф ди Лафен… я не знаю его имени, Господи, но возьми же и его… Арнор ди Хиглом, дворянин из Каршандара, Франк Делагарди, дворянин из Марвы, шевалье ди Сивлас, дворянин из Отена, Атабас и Веррене, студенты из лии. Вот их имена, Господи. Дай им мир, Господи, помилуй их.
Были еще и другие, Господи, но я не знаю их. Зато Ты знаешь их, Господи. Я не знаю, кто такой дон Мануэль Эччеверриа, но я прошу Тебя, Господи, помилуй и его. Дай мир всем, кто был со мной и погиб за меня».
Так она шептала. Шепота ее никто не слышал, потому что она была одна в этом огромном здании, обвитом черными траурными пеленами.
«Господи, я верю. Чемий лжет Тебе, Господи. Я сказала ему, что я атеистка, потому что я не верю в его Бога. Я хочу говорить с Тобой сама, я — королева.
Господи, помилуй их, помилуй меня. Ты велел прощать, и я прощаю Фраму, прощаю Чемию, прощаю Лианкару, но только помилуй нас. Дай нам мир, Господи.
