В последний вечер моего визита он сделал мне подарок. Я, как обычно, отнекивался, но его кротость, как обычно, оказалась сопряжена с настойчивостью. А может, он видел, что я сопротивляюсь из вежливости. Мы с ним часто обсуждали религиозные вопросы — он знал, что я не верю в Бога, я знал, что он верит истово, — и именно эти выражения он употребил в нашу последнюю встречу, стремясь, по своему обыкновению, наладить связь. — Вы еврей. Вы принадлежите к народу книги. Вот вам моя книга, — негромко сказал он. — В ней описано все случившееся. — И добавил, бросив на меня взгляд, который я никогда не забуду: — Не дайте людям забыть, что мы творили друг с другом».
Казалось, он знал, что я сделал.
Возможно, я рассчитывал отыскать в его журнале подсказку, что случилось на корабле, чтобы понять то, чего не понимал тогда. Возможно, мне виделось в этом ужасное напоминание о тридцати днях, определивших мою дальнейшую жизнь. Возможно — почему бы не признаться в этом сейчас, старику следует исповедоваться в грехах, — я надеялся, что его журнал составит костяк моей истории. Романа, который мне всегда хотелось написать, но так и не получилось.
Я взял его журнал, он до сих пор со мной, эта пугающая ведомость страданий человеческих, страницы ее пожелтели и высохли от времени, обложка из телячьей кожи в светлых пятнах морской воды. Читатель видел слова Иосии Тьюка Локвуда, который скончался в Дувре от голодного тифа через год и два месяца после нашей последней встречи. Достоинство его слов в том, что они написаны непосредственно во время событий, тогда как мои собственные воспоминания, хоть и представляются мне яркими, неизбежно вызывают сомнение, поскольку написаны много лет спустя. Так и должно быть. Я старался не искажать события, но, несомненно, это не всегда удавалось.
Хотелось бы верить, что записки мои объективны, но, разумеется, это не так и никогда не было так.
Я там был. Я непосредственно участвовал в событиях. Я кое-кого знал. Одну любил, другого презирал. Я не ошибся в слове: я действительно презирал его. Так легко презирать, если в деле замешана любовь. К третьим я попросту был равнодушен, и это равнодушие — тоже часть повествования. Разумеется, я выбирал, какие слова капитана обрамят рассказ и поведают историю. Другой автор выбрал бы другие. Важен не материал, а подача.
Из обнаруженных бумаг, из найденных документов, из расследований, воспоминаний, интервью, из справок, наведенных о других пассажирах, плывших на том корабле, из вопросов, которые я задавал во время неоднократных визитов на те скалы, что на картах зовутся «Британские острова», выяснилось кое-что еще, что смело можно отнести в разряд фактов. Ради любопытных перечислю:
Жил-был уроженец Голуэя по имени Пайес Малви и другой, по имени Томас Дэвид Мерридит. Они уплыли в Америку в поисках новых начинаний. Первому велели убить второго, которого винили за преступления отцов. В другом мире они не были бы врагами, в другое время, пожалуй, даже стали бы друзьями. Они даже не догадывались, сколько у них общего. Один родился католиком, второй протестантом. Один ирландцем, второй англичанином. Но главное их различие заключалось не в этом. Один был богат, второй беден.
Жила-была красавица по имени Мэри Дуэйн, родом из деревни Карна в Коннемаре, средняя дочь Дэниела Дуэйна и Маргарет Ней, первый был рыбаком и земледельцем, вторая няней, матерью семерых детей. Мэри некогда полюбила юношу, не зная, что он ее брат. Он тоже ее полюбил и лишь позже узнал, что она его сестра — или, пожалуй, полюбил бы, если сумел бы. Этого юношу и ту девушку, которая так им дорожила, в конце концов разлучило (как, пожалуй, разлучает всех) не то, что их разделяло, в то общее, что было между ними — запутанное прошлое, созданное не ими. То, что в Ирландии порой зовется «положением дел».
Одни сочтут неспособность изменить положение дел виной юноши, другие усмотрят в этом своего рода жертвенность. Я не берусь судить чужие грехи: мне и своих хватает, есть над чем поразмыслить. Назовите его сыном отца, который его уничтожил. Назовите его неприкасаемым, низшим из низших. Он мог бы сделать хорошее, если бы знал об этом. Я убежден, что в юности, когда веришь, что могущество не имеет значения, Мэри Дуэйн разглядела в нем эту чудесную способность, разглядела до того, как их разлучили деньги, до того, как их разделило положение в обществе, до того, как она оказалась в его власти и он получил возможность этим злоупотреблять. Они не были Ромео и Джульетта. Они были хозяин и служанка. У него был выбор, которого не было у нее. И то, что он сделал именно такой выбор, — документально подтвержденный факт. Каждый человек — сумма своих решений, это чистая правда. И пожалуй, кое-чего еще.
Почти все родные Мэри Дуэйн умерли от голода на родине: отец, мать, три сестры, младший и старший брат. Единственный из ее братьев, кто остался в живых, погиб от взрыва в Лондоне в декабре 1867 года при попытке бежать из тюрьмы Кларкенуэлл. Его посадили за участие в революционном движении против британского господства в Ирландии. На момент гибели он дожидался суда за убийство манчестерского полицейского.
Не знаю, что сталось с Мэри Дуэйн в Америке. Некоторое время она работала на улицах Нижнего Манхэттена, дважды ее арестовывали, один раз ненадолго посадили в тюрьму, а потом она исчезла из вида. Мне известно, что зимой 1849 года она просила милостыню в Чикаго, а в 1854 году на два дня попала в палату для бездомных торакального отделения больницы в Миннеаполисе. Но когда мы туда добрались, ее и след простыл. На объявления о поиске никто не откликнулся. Вознаграждение осталось невостребованным. За несколько десятилетий сыщики не раз находили женщин, по национальности и описанию похожих на Мэри Дуэйн, в тысячах уголков Америки и в самых разных жизненных обстоятельствах. Новый Орлеан, Иллинойс, Миннесота, Колорадо, Висконсин, Массачусетс, Мэриленд, Мэн, монахиня в женском монастыре на севере Онтарио, поломойка в уборной, горничная в борделе, кухарка в сиротском приюте, жена пограничника, уборщица поездов, бабушка сенатора. Кто из них была Мэри Дуэйн (и была ли), я не могу сказать и вряд ли когда-то узнаю.
Лишь однажды, в ответ на объявление в газете, я получил письмо, которое, возможно, сочинила она сама. В нем от третьего лица рассказывалась явно автобиографичная история женщины, которая была «ночной девушкой» в бессердечном Дублине «голодных сороковых», после того как ее бросил сын одного аристократа. Письмо было без подписи, написано с пятого на десятое, без обратного адреса и малейших подсказок, по которым можно было бы определить, где искать его автора, однако изобиловало словесными оборотами, свойственными Южной Коннемаре. Отправили его из почтового отделения в Дублине, штат Нью-Гэмпшир, в канун Рождества 1871 года, однако проведенные местными властями поиски в этом маленьком городке не увенчались успехом, равно как и последующие поиски сперва во всем штате, а потом и во всей Новой Англии.
Многие скажут, что без финала история неполная. И они, несомненно, правы. Я тоже так считаю. Перечитывая страницы, я понимаю, что о Мари сказано очень мало, будто она служила лишь набором примечаний к жизни других, более жестоких людей. Я столько лет пытался ее отыскать, что, если бы сейчас мне это удалось, я даже расстроился бы. Но я уже не найду ее. Да и вряд ли сумел бы найти. Хотелось бы мне и сказать больше в настоящем рассказе, и сделать больше, а не просто перечислить немногие известные факты о ее жизни в контексте жизней мужчин, причинивших ей зло. Но это попросту не в моей власти. Кое-что я выдумал, но выдумать Мэри Дуэйн не смог бы — по крайней мере, не в большей степени, чем сделал. Она претерпела более чем достаточно домыслов.
Порой мне казалось, я ее видел. На железнодорожной платформе в Сан-Диего, штат Калифорния. В центре Питтсбурга, спящей на пороге дома. Медсестрой в больнице в Идентоне, штат Северная Каролина. Но я каждый раз заблуждался. Никто из них не был Мэри Дуэйн. Можно лишь предположить, что она не хотела, чтобы ее нашли, переменила имя, начала новую жизнь, как сотни тысяч других ирландцев в Америке. Но я не знаю наверняка. Возможно, я выдаю желаемое за действительное.
