княгиня Кинга нашла её там очень слабой, но, кажется, постепенно возвращавшейся к жизни. Узнала в ней свою кающуюся и, тронутая великим состраданием, поручила ксендзам, чтобы, когда восстановит немного сил, отравили её в замок.
Как-то через несколько дней перенесли её туда, а Кинга, всегда ухаживающая за бедными и больными при своём доме, с особенной заботой занялась Бетой.
Ухаживая за телом, набожная пани не забыла о душе, ежедневно читала над ней молитвы, утешала её словом Божьим.
Болезнь продолжалась, но когда однажды опасность прошла, Бета чудесно начала восстанавливать силы и словно вторую молодость и утраченную красоту. Лицо её стало белым и прозрачным, губы смягчила добрая улыбка, какая-то блаженная и спокойная. Могла молиться и плакала, а есть слёзы, которые Бог даёт для утешения, а есть те, которые становятся мучением.
Но как только она своими силами встала, хоть княгиня хотела её задержать, вырвалась от неё и умоляла, чтобы могла дальше жизнь кающейся.
Она надела облачение и цистерцианский поясок, покрыла остриженную голову и, поцеловав ноги благочестивой пани, пошла снова бродить по свету Божьему.
Епископ был приглашён на праздник в костёл Св. Франциска, в котором бывал редко, и с большим выступлением прибыл на торжественное богослужение, когда, сев на приготовленный для него трон, водя глазами по собранию, – побледнел вдруг и затрясся.
Он знал, что Бета была убита. Перед ним снова стоял призрак. Воскресшая монашка была не такой, какой он видел её прежде, когда дерзко смеялась и угрожала ему. Она была другой, словно оживлённой лучом благодати, помолодевшей, красивой, грустной, страшной, как угрызение совести. Стояла пред ним – кающаяся! Взор её не упрекал его, а жалел – а эта жалость его серьёзней мучила, чем насмешка.
Она стояла, сложив руки, молясь, две слезы текли из её красивых глаз.
Епископу вся служба, которую он не видел, не слышал, и должно быть, выдержал её в бессознательном состоянии, показалась ему долгой, как век. Качающегося ксендза должны были, взяв под руки, вести в ризницу; он трясся как в лихорадке и водил безумным взором.
Его, наполовину бессознательного, должны были долго приводить в себя, прежде чем пришёл в себя. Просил слабым голосом, чтобы ему дали отдохнуть в монастыре.
Он боялся встречи у костёльных дверей.
В каморке, когда он вернулся ночью, Верея пришёл броситься ему в ноги. Он был изменившийся, униженный… глаза были заплаканы.
– Милостивый пане! – воскликнул он, стуча себя по груди. – Грешник сострадания не достоин… завтра вступлю в монастырь.
Прошло несколько лет.
Вечером все колокола Кракова отозвались траурным стоном. Удивлённые люди выходили из домов и спрашивали друг у друга: «Что случилось?»
Один за другим все шли дальше, сетуя страдальческими голосами, и наполняли город тревогой. Те, кто пораньше лёг спать, вскакивали с постели, те, которые хотели ложиться, выбегали в рубашках к дверям. Рынок наполнялся. Поглядывали на Вавель, откуда зазвучали первые колокола.
Теперь в соборе Св. Ендрея, у Богородицы, у Доминиканцев, Францисканцев, на Скалке, во всех часовенках пробудились колокола и плакали. День был морозный, холодный.
На тёмном небе светились звёзды, на крышах лежал снег и как саван покрывал землю. Только на улицах это белое покрывало, собранное в сугробы и смешанное с грязью, исчезло, приняв неопределённый цвет.
Воздух был спокойный, мороз сковал воду и землю. Среди этой ночной тишины колокола, которые никогда не отзывались в эту пору, объявляли о каком-то большом трауре.
Несколько дней князь Болеслав был болен.
Он лёг в кровать, его окружили ксендзы, молились, он спокойно ждал смерти, как избавления.
В городе знали об этом медленном умирании князя – поэтому колокола объявляли о его кончине.
Смерть, а с ней неопределённость в будущем, потому что, хоть Лешек был объявлен преемником, враг его, епископ Павел, повторял, усмехаясь:
– Не согреет он столицу.
Когда из Вавеля донеслись первые колокола, престарелый, но сильный ещё и не согбенный возрастом епископ с нетерпеливым признаком радости вскочил со стула.
Казалось, он ждёт только этого, как сигнала к освобождению. Всё лицо его дико воспламенилось, он вздохнул грудью, точно избавившийся от тяжести. Страсти, которых возраст не смог побороть, кипели с молодой силой.
В это время в каморку вошёл каноник Вызон, он принёс печальную новость о смерти князя, его лицо было пасмурным, подстать ей.
Он немного удивился, видя епископа таким весёлым и разгорячённым, не в силах утаить того, что испытывал.
– Взял Господь князя Болеслава, на Свою славу! – сказал он медленно.
– Пусть его воля будет благословенна! – ответил епископ насмешливо. – Теперь моё место в замке.
Он засуетился.
– Прикажите мне дать одежду, позвать мне шатного, я должен туда ехать.
Шатный вошёл как по сигналу, а епископ с лихорадочной суетливостью начал облачаться в официальную одежду. Люди, хоть знали его ненависть к покойному, с удивлением смотрели на прояснившееся лицо своего пана.
Колокола в городе то и дело звонили, объявляя о смерти Болеслава. Улицы наполнялись народом, на Вавеле был виден яркий свет и будто бы излучение, витающее над ложем благочестивого князя.
Оживление, как днём, можно было увидеть в окрестностях замка, с рынка, с улиц народ тянулся к Вавелю, из замка отряды выходили в город. На улицах всадники и вооружённые люди спешили на гору, точно она нуждалась в обороне. Горе по благочестивому пану выражалось тихо, больше тревогой за будущее, чем грустью о прошлом.
Добродетельный князь не умел приобрести себе сердец, которые завоёвываются только энергией. Землевладельцы не льнули к нему, мещане-немцы больше оглядывались на Лешека, который старался им понравиться, носил волосы и наряд по их обычаю, охотно был с ними на короткой ноге. Они также много себе обещали в будущем от этого господина.
Только чёрное духовенство и благочестивые капелланы искренно оплакивали щедрого к ним, набожного пана, который жил в монашеской суровости обычаев.
В замке слышны были приглушённые стоны двора, который был привязан к пану, и беспокойство, какое всегда сопровождает смерть, опасение неизбежных перемен.
Епископ, который велел везти себя на карете в замок, с трудом мог с ней и своими людьми пробиться через густые толпы, которые наполняли двор, направляясь к освещённому замку, окружая его отовсюду. До двери уже достать было нельзя, клир и служба должны были прокладывать дорогу прибывшему.
Останки князя Болеслава покоились в большой низкой комнате внизу на достойно приготовленном великолепном катафалке, покрытом пурпуром, скромно одетый, как он ходил при жизни, но со знаками рыцарства и власти. В сложенных руках он держал золотой крест, а спокойное лицо, казалось, благословенно улыбалось
