Наконец справа появилась Виа де Рустичи. Я пробился сквозь толпу на более широкую улицу, палаццо Барони стоит сразу за церковью. Улица была почти свободна, и мне удалось пустить лошадь чем-то вроде легкого галопа. Но на углу Пьяцца Сан-Ремиджо мне заступили путь трое пикинеров. Поверх одежды они носили спешно сшитые короткие плащи цветов Медичи, но пики выглядели вполне официально. Однако не успели они нацелить оружие на меня, как я пригнулся к шее лошади и вонзил шпоры ей в бока. Мы просвистели мимо них, и я почти ощутил запах жира на остриях пик, пронесшихся по обе стороны моей головы. Пикинеры орали мне вслед, но я уже и так натягивал поводья, потому что передо мной дорогу перегораживала сломанная мебель, а на баррикаде стояли люди, вопя каким-то другим людям, которых я не видел. Я не сразу понял, что это и есть палаццо Барони. Что-то белое мелькнуло в одном из верхних окон и взмыло в воздух, будто гусь неизвестно как пробрался в дом и сейчас убегал, но это оказалась подушка, которая прилетела в руки рябой женщины, стоящей прямо передо мной. Та воздела подушку к небу и заулюлюкала, то же сделали и все остальные. Я спрыгнул с лошади, перекинул поводья через деревянную скамью, поставленную на попа у стены. Пикинеры бежали по улице ко мне, но я, не обращая на них внимания, протиснулся мимо радостной женщины с трофейной подушкой и остановился у входа в дом Бартоло Барони.
У палаццо Барони были арчатые ворота, открывающиеся в небольшой дворик. Сами ворота, искореженные, валялись на улице. Когда я в последний раз был внутри, в центре дворика стояла прекрасная бронзовая статуя, а вокруг нее подрезанные апельсиновые деревья в рельефных свинцовых кадках. Статуя осталась на месте, но деревья превратились в обломки, ободранные и потоптанные, а поверх них лежало тело в белой, заляпанной кровью одежде, лицом книзу, вместо затылка – бесформенное месиво. Я завопил и бросился на людей, загораживающих мне путь, расталкивая их кулаками и локтями. Во дворике каталось эхо криков и хохота. Сверху продолжали падать вещи: кувыркались книги, трепеща страницами, кубки, тарелки… Что-то ударило меня в плечо, но я продолжал бежать. Я почти поскользнулся на крови, которая натекла из тела, не удержался и упал на колени рядом с ним. Чуть не давясь ужасом, я перевернул его.
Лицо было мужское, с вываленным языком и полузакрытыми глазами. Я не узнал его. Тело рубили и кололи столько раз, что ночная сорочка на нем превратилась в драный половик. Позади меня раздался рев. Пикинеры стояли в арке ворот. Я встал и повернулся к ним.
– Где она? – заорал я.
– Проткните его! Проткните этого ублюдка! – верещал кто-то.
Пикинеры злобно ухмылялись, нацелив на меня пики. Что-то щелкнуло в моей голове: то ли мысль, что Тессина может просто лежать мертвая где-то невидимо для меня, то ли безумие, поразившее весь город. Я вытащил меч и кинжал:
– Отвечайте! – Я чувствовал, как набухают вены на шее. Пикинеры сделали шаг вперед, еще один. – Где она? – Острия уже были на расстоянии вытянутой руки от моей груди. – Ну, говорите, вы, сукины дети!
– Это же Нино Латини! – произнес голос надо мной. – Это он! Черт меня дери! Нино пришел, чтобы закончить работу!
И сразу же люди обступили пикинеров, которые явно были не из Черного Льва, толкая их пики вверх. Я оказался окружен целой толпой. И наконец-то появились знакомые лица: Нардо Коми, точно, торговец свининой? И Папи, каменщик с Виа Торта, и Аньоло ди Гинта; Сальвиано ди Щеко и Марино Буонаккорси, сын красильщика…
– Где она? – все спрашивал я. – Где она?
– Где – кто? – спросили они меня.
Ко мне тянулись руки, меня дергали за волосы и ерошили их, колотили по спине. «Palle! Латини и Черный Лев! Ты живой! Ты вернулся к самому веселью! Ты ищешь этого подонка Марко, так? Мы не знаем, где он, или этот сукин сын висел бы на пьяцце… Мы его найдем. Мы его найдем и заставим гавкать, мерзкого пса…»
– Донна Тессина! – прокричал я в каждое глухое непонимающее ухо. – Черт побери, где Тессина?
«Не знаем… Никто не знает, где Марко…»
Я протолкался между ними. На улице какие-то люди уже собирались украсть мою лошадь, но, увидев клинки в моих кулаках, растворились в толпе. Я убрал оружие в ножны и вскочил на лошадь, но кто-то хватал меня за сапоги.
– Нино!
Я посмотрел вниз. Это был Марино. Я знал его всю жизнь, по дракам, по кальчо, по церкви… От вина его лицо начало разносить, а руки приобрели сине-черный цвет. Он стал красильщиком, как отец.
– Марко сбежал. Он сюда не возвращался. Донна… – Марко заморгал. Он знал Тессину, тогда, давно. Мы все вместе играли в кости прямо тут, за углом. – Ее тоже здесь не было, впрочем, я думаю, вряд ли и была бы.
Я собирался спросить, что он имеет в виду, когда остальные схватились за поводья и начали шуметь вокруг лошади.
– Ты должен пойти с нами! – заявил Нардо Коми.
– Да! Пойдем, пойдем!
Они развернули лошадь и повели ее по улице. Я ничего не мог поделать: толпа была по бокам от нас, позади нас, люди бежали из палаццо Барони, из своих домов. Пикинеры положили пики на плечи и маршем шли впереди.
– Куда мы идем? – спросил я.
– Недалеко! Недалеко!
Это была короткая процессия, потому что дошли мы только до церкви Сан-Ремиджо. Там в дверях стояли люди, и, увидев нас, они принялись вопить: «Palle! Palle!» Я думал, мы пройдем мимо, но человек, ведущий мою лошадь, остановился. Все начали протискиваться в церковь. Чьи-то руки уже вытаскивали мои ноги из стремян и помогали спуститься.
Меня повлекли внутрь, зажатого в толпе болтающих, тараторящих мужчин и женщин. Настроение изменилось: теперь все выглядело как карнавал. В церкви, под высокими прохладными стрельчатыми сводами, все было так же. Люди толпились перед алтарем. Марино взял меня за руку, как будто мы прогуливались по пьяцце в летний денек.
– Погодите! Погодите, ребята! Смотрите, кто здесь! Это Нино Латини!
– Он мертв! – выкрикнул кто-то тонким голосом.
– Это доказывает, что Марко Барони – долбаный лжец, ко всему прочему, – сказал Сальвиано.
Город вконец свихнулся. Люди вроде Сальвиано ди Щеко не ругаются в церкви. Я на миг закрыл глаза. Если бы только Марино меня не держал… Прямо здесь, слева, лежала простая белая плита каррарского камня, а под ней – моя мать. Мне хотелось, невыносимо хотелось пройти туда, встать на колени и положить руки на камень, но для этого не было ни тишины, ни пространства. Ни времени. А теперь мимо меня пропихивался Папи, с киркой и ломом в огромных узловатых лапах. Толпа расступилась, и я обнаружил, что стою перед могилой, которую не узнаю. Это был безмятежный мраморный фриз с юной Богоматерью, преклонившей колени в молитве, – очень простой, очень красивый. Я тут же узнал руку Андреа Верроккьо. Под Богоматерью надпись гласила: «А вот на кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим»[38]. Как раз когда я начал гадать, зачем же мы теряем время на наименее смиренного и сокрушенного духом человека, какого я когда-либо знал, лом Папи обрушился на мраморный прямоугольник, вделанный в пол под надписью. Потом рядом вонзилась кирка в руках человека, который выглядел так, будто зарабатывал на жизнь отрыванием голов свиньям. Удар, удар, металл по камню, разлетаются искры и куски сахарного мрамора. Плита треснула посередине зазубренной линией. Папи заворчал, наклонился, сунул лом в щель и поднял половину плиты. Тут же десять или больше рук схватили ее, отбросили в сторону, потом подняли и оттащили вторую половину. Я смотрел во все глаза – каждая живая душа в церкви вытянула шею, уставясь на аккуратное гнездо в полу.
Пыльная доска. Папи и второй человек встали на колени, потянулись вниз…
– Какого хрена вы делаете? – произнес я в неожиданной тишине.
Никто не обратил на меня внимания. Все глаза были устремлены на двух напрягшихся мужчин. Раздался треск дерева, скрип…
– Веревку! Дайте веревку! – потребовал Папи.
Кто-то сунул ему моток толстой строительной веревки. Он снова наклонился. Я вдруг осознал, что в воздухе стоит отвратительная вонь – сладковатая мясная гниль.
– Сейчас мы тебя достанем, старый бурдюк, предатель, – пробормотал Папи.
Потом он встал и вытер руки о штаны. Бросил веревку другим концом в толпу. Потянулись руки, сражаясь за нее. Веревка натянулась, а потом из могилы поднялась некая форма, крепко обмотанная пожелтевшим, нечистым льном. Она все поднималась и поднималась, эта кошмарная штуковина, скользя на свет, – длинная мягкая личинка. Очертания сложенных на груди рук, провал под ними, отвратительно отмеченный темными потеками, и голова, безухая в своих пеленах, без носа, с плотной повязкой на открытых губах.
– Palle! – выкрикнул кто-то, и все заорали и заулюлюкали.
