— Твой язык про меня по Смоленску разблаговестил?
— О чем ты, боярин?
— Кто по церквам оклады сдирал с икон?
Фалалей захлопал белесыми ресницами, но промолчал. Боярин посохом ударил в пол так, что выбил щепу:
— Ты сыщи-ко мне зачинщиков, Фалалей, не то самому несдобровать!
— Все исполню, боярин! — облегченно вздохнул тиун и кинулся за дверь.
Мужики во дворе, сидя вокруг черной медяницы, хлебали жидкое сочиво [166]. На Фалалея покосились с опаской, отложили ложки.
— А ну, сказывайте, ратнички, — со зловещей ласковостью в голосе проговорил тиун, — кто оклады сдирал по церквам с икон? Кто купцов обижал и посадских мирных смолян? Ты?! — ткнул он пальцем в одного из мужиков.
— Бог с тобой, Фалалей, — с испугом отстранился мужик.
— Тогда ты?!
Другой мужик перекрестился истово:
— Напраслину возводишь, тиун.
Притаился за спинами мужиков одноглазый и хромой. Фалалей отыскал его быстрым взглядом:
— А ну-ко, подымись, Овсей…
— Не я это, тиун, — пропищал калека.
— Ты подымись-ко, подымись. Почто за спины прячешься?
У Овсея мурашки поползли по спине, холодом подернулись остановившиеся глаза.
Тиун молча потянул из ножен меч. Калека заверещал, упав на колени, пополз к плетню.
У Фалалея лицо перекосилось от злобы…
— Ни про что погубил Овсея тиун, — зашептались мужики, когда Фалалей удалился.
— Тсс, — предупредил кто-то, — гляди да помалкивай. А калеку с того света все равно не вызволить…
Оттащив порубленного Овсея в тенечек под избой и еще немного пошептавшись, мужики снова вынули ложки и сгрудились вокруг котла…
Ночью плохо спалось Веселице. Долго ворочался он с боку на бок, почесывал занемевшие бока, вздыхал и таращил открытые глаза в потолок.
На владимирское приволье отлетали беспокойные мысли дружинника, видел он, словно въявь, озерную ширь за Переяславлем, спокойную Клязьму, нарядное торговище у Золотых ворот. Вспомнились ему и Малка, и Мисаил, и так сладко-тоскливо сделалось ему, что уж и вовсе стало не до сна.
Хорошие мысли с дурными об руку идут. Никак не мог он стряхнуть с себя пугающее видение: будто крался Вобей за ним по пятам, будто насмехался…
Сел Веселица на лавку, поглядел на похрапывающего рядом Звездана, встал и тихонько, на цыпочках, вышел из избы.
Под склоном высокого берега медленно катился неширокий в этих местах Днепр. Полный месяц плыл над его просторной гладью, и освещенный сад на задах избы был подернут голубоватой, серебрящейся дымкой. По узкой тропинке, с трудом пробираясь между кустов и боясь оступиться, Веселица спустился к воде.
На скользких, вдающихся далеко в реку мосточках он разулся и, сев, свесил ноги. Волна была ласковой и теплой.
Где только не носила Веселицу купеческая лихая судьба, в какие только воды не окунал он своих ног, а прекраснее русских спокойных рек не видывал он нигде. Посидишь вот так, поглядишь в живую глубину, отойдешь израненным сердцем, и недобрые мысли отринутся прочь…
Спокойно и мудро думалось Веселице. Смекал он, что после похода вернет его Всеволод во Владимир, а там заживут они с Малкой спокойно и без забот — свой очаг у него будет, родной человек в доме.
Неясно, в колеблющемся свете, отраженном рекой, вынырнула из-за бережка утлая лодочка. Не слышалось ни всплеска, ни шороха весел — тихо плыл челнок, подгоняемый одним течением.
Привстал Веселица, привычно насторожился: кого бог несет по реке в такую позднюю пору? Лег на доски, стал следить за челночком. Двоих заприметил в нем, услышал донесенный водою разборчивый шепот.
Облегченно вздохнул Веселица — не вороги это, не лихие люди, а двое милых говорят о своем. Но скоро в одном из говоривших стал вроде бы признавать дружинник голос молодого князя Константина.
И снова забилось сердце его с тревогой: в ночь да на пустынной реке княжич, как бы несчастья не стряслось. Разве не наставлял его Всеволод следить за Константином в оба, далеко от себя не отпускать, от беды любой отгораживать?! Да как же сбег он от зорких дядек, как же на Днепре оказался? И кто приворожил его в этакую пору?.. Мал еще Константин, не смышлен, к злым людям попадет, греха не оберешься.
— Эй, княжич! — крикнул Веселица, сложив ладони у рта.
В лодке замолчали, замерли две тени, не шелохнутся.
— Княжич! — снова позвал Веселица.
Упало в воду, заплескалось нескорое весло. Лодка причалила к мосткам, закачалась на ударившей в берег волне.
«Да, никак, дочка Василька витебского с Константином-то», — удивился дружинник, становясь на колени и подтягивая лодку бортом к мосткам.
— Веселица? — вглядываясь в дружинника, недовольно проворчал княжич.
— Кому же еще быть?
— Эк тебя середь ночи-то угораздило, — сказал Константин, выпрыгивая на мостки и протягивая руку княжне.
«Она и есть, красавица писаная», — ласково подумал Веселица, суетясь на мостках и мешая княжичу.
— Ночь-то свежа, ног не промочил ли? — приставал он с расспросами.
Константин не слушал его, глядя на одну только княжну. Васильковна была боса, в одной рубахе — без телогреи и без кокошника. Ясное дело, и за нею не уследили. «Что дале-то делать?» — в замешательстве спросил себя Веселица. Теперь пожалел он, что кликнул княжича. Хоть и дите Константин, а с норовом.
Тут же, на мостках, принялся ругать его княжич:
— Аль подсматривать за мной наладился? Аль дел других нет? Тебе что было сказано батюшкой?
— Батюшка оберегать тебя велел, — оправдывался Веселица. — А тут послушал я, твой-то голос и признал. Уж не беда ли, думаю?
— Да какая беда, коли не звал я на помощь?
— Прости, княжич, ежели что не так…
— Не ругай его, — попросила Васильковна. — Он ведь худа нам не желал.
— Ладно, — сдался на ее уговоры Константин. — Иди спать, Веселица, да язык-то свой прикуси. Николи меня не видел, нигде не встречал. И про княжну ни слова.
Дело молодое, Веселице знакомое. Уж он ли не гуливал по ночам с владимирскими первыми красавицами, уж он ли не целовал их в уста, не говаривал им речей ласковых.
«Вырос княжич, а я и не заметил — когда, — рассуждал дружинник, подымаясь от реки в гору. — У Юрия, у того еще игры да забавы на уме, а этот вона как крылья расправил».
Утром кликнул его в свой терем Всеволод. Сердце вещее подсказало — неспроста.
Был князь в гриднице один с Константином, сидел, нахохлившись. Княжич рядом стоял, пунцовый от волнения.
— А скажи-ко мне, Веселица, — начал Всеволод, пристально глядя в глаза дружинника, — како с вечера тебе спалось?
— Худо, княже, — отвечал Веселица без запинки.
— Отчего же?
— Думы растревожили, княже, оттого и не спалось.
Всеволод постучал костяшками пальцев по столешнице, склонил голову набок с лукавой усмешкой.
— И давно это с тобой, Веселица?
— О чем говорить велишь, княже?
— Давно ли сон нейдет?
— Сон-то? Почитай, что ни ночь, княже…
— И вчера не спал?
— Как рукой отрезало, княже. Уж и сонной одури выпил, и душицы…
— Так, — бросил быстрый вгляд на Константина Всеволод. — А не бродил ли ты, Веселица, на воле, не встречал ли случаем княжича?..
— Винюсь, княже, встречал, — упал ему в ноги дружинник. — У воды-то вместе сидели, разговоры разговаривали, а про то я тебе не сказал. Много рыбы нынче в Днепре, показывал я княжичу, где сомов ловить…
Лицо Константина переменилось, глаза его с благодарностью смотрели на Веселицу. Всеволод, видно, тоже остался доволен допросом. Лукавинка сошла с его лица, черты расправились, стали добрее.
— Ишь, полуночники сыскались, — проворчал он. — То-то, гляжу я, нынче у Константина глаза красные…
— А я тебе что сказывал, батюшка? — воспрянул княжич.
— В другой раз от дядек-то не убегай, — строго сказал Всеволод. — Не для того они к тебе приставлены, чтобы ночью полошить город без нужды. Эвона как тебя вытянуло, а все дурь в голове…
— Не серчай, батюшка. В другой раз мы с Веселицей тебе сказываться будем.
— И тебе на будущее зарок, — снова обратился князь к дружиннику. — Без моего ведома со двора ни на шаг.
— Как повелишь, так и станется, княже.
— А нарушишь — на себя пеняй, — предупредил Всеволод. — На ветер слов я не бросаю. Ступай!
Рубаха на спине Веселицы промокла — хоть выжимай. Едва перевел он дух, задержавшись на крыльце, Константин следом за ним выскочил: глаза озорные, в горле смех клокочет.
— Чему радуешься, княжич? — попрекнул его дружинник. — Тебе потеха, а мне каково?
— Не кручинься, Веселица, — похлопал его по плечу Константин. — Не великий грех взял ты на душу, вечером все отмолится. А за то, что уберег ты меня от батюшкиного гнева, воздам сторицей. Не забуду, ей-ей!..
