– Нет, – произнес император после затянувшейся паузы. – Я не заберу тебя домой.
И только тогда Марк наконец поднялся. Центурион мгновенно положил свободную руку на рукоять меча, безошибочно распознав опасность.
– Ты же сказал, что суда не будет, дед! Если так, то почему я должен оставаться на этом забытом богами клочке суши?
Октавиан не ответил. На мгновение он усомнился в правильности своего суждения. В том, что Марк участвовал в заговоре против него, не было ничего по-настоящему дурного. Как и в том, что он использовал силу и влияние, чтобы встать над законом. Октавиан делал то же самое – и не один раз.
И все же решение было принято, и, осознав это в полной мере, император почувствовал, как печаль сдавила грудь. Кормилу власти требуется надежная рука Тиберия. Он – тот человек, который нужен Риму, которого заслуживает Рим. И хотя Октавиан не был равнодушен к обаянию внука, хотя любил его всей душой, он знал теперь, что Марк опасен. Мальчишка стал мужчиной, человеком с большим влиянием, вождем, способным повести за собой других. Сколько еще времени понадобилось бы ему, чтобы убедить стражу увезти узника с острова на своей же лодке? Кроме того, император увидел во внуке опасные изъяны. Увидел, быть может, потому, что они напоминали его собственные. Чрезмерная гордыня, гневливость, холодная расчетливость и умение манипулировать людьми – каждый порок был ядом, каждый разъедает человека по-своему. Все это бурлило под маской приятной наружности и скрывалось за выражением оскорбленной невинности.
– Прощай, Марк, – сказал Октавиан. – Я всегда следил за тобой. И любил тебя сильнее, чем ты когда-нибудь сможешь себе представить.
Марк открыл рот, но не издал ни звука, хотя глаза его полыхнули яростью. Старик умирает, ясно понял он вдруг. Все на это указывает. Марк поднял голову, вспомнив о парусной лодке и молодом стражнике, Ринии. Никто из его тюремщиков не слышал, что сказал император. Он найдет для них нужные слова – слова, которым они поверят. Уже через неделю его не будет на острове, а потом он отыщет тихое местечко и подождет кончины великого Августа.
Император вышел из комнаты в сопровождении центуриона, державшегося рядом, чтобы в случае чего поддержать.
– Я все еще могу пережить тебя, – прошептал Марк, когда они ушли.
* * *
Во дворе Октавиан повернулся к легионерам, которые все еще стояли навытяжку, словно высеченные из камня. Впереди стоял Квинт, крепкий, загорелый, готовый выполнить любой приказ. Император глубоко вдохнул теплый воздух. На кустах и деревьях, которые десятки лет беспрепятственно росли у самых стен крепости, пели птицы.
– Квинт? Я хочу, чтобы ты вернулся в ту комнату. Убей того, кого найдешь там. Возьми голову, заверни ее хорошенько и положи в мешок. Я заберу ее с собой.
– Твоя воля, принцепс, – без колебаний сказал центурион, вынул меч и, отсалютовав им, исчез в казарме.
Застывшие в напряженной тишине люди некоторое время слышали грохот и крики боли, затем до них донесся звук нескольких ритмичных ударов – и все стихло. Квинт вернулся, слегка запыхавшись. Руки его были в крови, на лице и шее темнели красные брызги. Но Октавиан не смотрел на него, он вообще почти ничего не видел из-за застлавших глаза слез. Внук был мертв, пришло время скорби. Как ни странно, император ощутил легкость, как будто дух его избавился от бремени. В любом случае это решение станет для него одним из последних. Осталось только умереть. Императором будет Тиберий. Октавиан посмотрел на ожидающую его повозку, на Невия и остальных стражников, потрясенных случившимся, и вытер глаза.
– Держать здесь стражу нужды больше нет, – обратился он к Невию. – Пусть все остается как есть. Скажи своим людям, чтобы забрали свое, и спускайтесь к причалу. – Он повернулся к Квинту, стараясь не смотреть на окровавленный предмет в его правой руке. – Думаю, я пойду сам. Пусть повозка едет позади – на случай, если устану.
Октавиан направился к тропе, почти не чувствуя привычной боли в суставах. Он знал, что проиграл бы ту партию в латрункули. Только настоящий мастер мог даровать ему победу с таким изяществом, не показывая виду, что уступает намеренно. Октавиан покачал головой, отгоняя некстати явившуюся мысль. Такой человек слишком опасен. Марк съел бы Тиберия живьем.
Глава 3
Ливия заплакала, когда по возвращении на Капри Октавиан вручил ей голову внука. Центурион Квинт по пути домой завернул ужасный предмет в чистую тряпицу и крепко зашил, чтобы кровь не проступала наружу. Но на сердце было тяжело, и чувство вины жгло изнутри.
За следующий месяц Ливия помогла мужу написать официальные письма командующим и наместникам. Августу семьдесят семь, здоровье его пошатнулось, и после него Цезарем станет Тиберий. Следует подготовиться к организованной и мирной смене власти. Письма отправились во все уголки империи. После, уже без спешки, вся свита отправилась домой, в то место на материке, которое Октавиан всегда любил. Туда, к югу от Рима, он возвращался ждать прихода смерти в знакомом, тихом окружении.
Выбранная им самим, вилла принадлежала Октавиану уже несколько десятков лет и всегда была его любимым прибежищем. Здесь, в отличие от величественных дворцов Рима и Капри, он чувствовал себя по-настоящему дома. Здесь не было казарм, лишь просторный дом и десяток-другой рабов, призванных прислуживать ему в последние дни.
Во дворе росло большое фиговое дерево, посаженное самой Ливией, когда они обе – и Ливия, и смоковница – были еще свежи и молоды. Дерево хорошо прижилось на здешней почве и обильно плодоносило на закате лета. Октавиан всегда любил фиги, и Ливия позаботилась о том, чтобы рядом со всеми принадлежащими им домами посадить такое же дерево. Куда бы он ни поехал, везде его ждало угощение из темно-зеленых и красных плодов. Вечерами, выходя во двор, Октавиан трогал созревающие фиги, получая удовольствие даже от прикосновения к ним.
Поначалу он не знал, как сказать Ливии, что здоровье его улучшается. Было ли причиной тому морское путешествие к острову-тюрьме или же из него просто вышла хворь, кто знает, но с каждым днем он чувствовал себя сильнее. Руки если и дрожали, то почти незаметно, а солнечное тепло избавило его от боли в суставах. Некоторое время Октавиан ничего не говорил, но Ливия сама затронула эту тему и проистекающие из нее тревожные осложнения.
– С тех пор как ты здесь, у тебя улучшился цвет лица, – заметила она однажды вечером. – Руки окрепли, и, мне кажется, твой разум стал яснее.
Октавиан вздохнул и лишь потом повернулся к жене.
– Я приготовился к смерти, – твердо сказал он и тут же махнул рукой, словно выразив этим жестом беспомощное смирение. – Но, признаю, похоже, смерть еще не готова прийти ко мне.
– Письма отправлены, – сказала она, глядя куда-то вдаль. – Со дня на день твои люди получат их. Даже в таких дальних странах, как Египет и Галлия. Рим готовится к трауру.
– Им придется подождать, – резко бросил Октавиан. – В том, что мне легче, я не виноват. Свой выбор я сделал и от него уже не откажусь. Может быть, это просто последний всплеск жизни перед концом. – Он поднялся, почти не ощутив боли, посмотрел на руки. – Я спокоен, Ливия. Говорю тебе, я готов, даже если пальцы цепляются за край и не желают отпускать. – Он покачал головой, и она тоже встала и поднесла руку к его щеке.
– Я всегда буду с тобой. Здесь хорошо, покойно, и фиги созревают. Пожалуй, я смогу найти достаточно, чтобы угостить тебя перед сном.
Тронутый этим предложением, Октавиан с любовью посмотрел на свою седовласую жену.
– Мне будет приятно, Ливия. Спасибо. Думаю, я прикажу рабам растереть меня, чтобы прогнать усталость. – Он посмотрел на темнеющее небо. – Завтра снова будет жарко. Ни облачка на горизонте.
Ливия поцеловала мужа и, проводив взглядом, вышла во двор и стала собирать фиги, выбирая самые сладкие и проверяя на зрелость легким нажатием пальцев. Ее муж был истинным римлянином, и она любила его беззаветно.
