Ознакомительная версия.
Жених ее дочери что-то говорил. Казалось, он на кого-то сердился.
Почтенная вдова, полная беспокойства, вернулась в кухню. Кофе перекипело и черной струйкой стекало на плиту. Надо было заваривать заново. «Но почему же сердится Михаил Иванович?» – размышляла Луиза Карловна. Не решив этого вопроса, она не могла пойти на новый убыток.
Вдова отставила кофейник на холодный край плиты и пошла в столовую, чтобы накрыть на стол. Из гостиной попрежнему слышался раздраженный голос.
– Моя муза отроду несговорчивого и воинственного нрава, – говорил Глинка, – но теперь, когда мы скоро будем неразлучны, Мари…
– Но кто знает, что ответит тебе матушка?
– Я не сомневаюсь, что матушка разделит счастье сына.
– Ох, как долго нет ответа!
– Я жду его со дня на день.
– А я, – сказала Мари, – считаю минуты, чтобы назваться ее дочерью. Когда же придет, наконец, желанное письмо?
Луиза Карловна, приникнув к щели в дверях, не расслышала, что отвечал Глинка, но ясно увидела, как Мари обняла его. Многоопытная вдова выждала еще минуту, потом, осторожно кашлянув, открыла дверь в гостиную.
– Одна чашка кофе, Михаил Иванович, bitte schön![24]
Поздно вечером Глинка покинул квартиру на Песках.
Мари ушла в свою комнату.
– Что он сказал, Мари? – Луиза Карловна сгорала от нетерпения.
– Ах, маменька, вечно вы мучаете меня расспросами!
– Но я мать, – напомнила Луиза Карловна.
Мари улыбнулась счастливой улыбкой.
– И как мать вы скоро услышите официальное предложение Мишеля.
– Gott sei dank![25] Наконец-то, мое дорогое дитя! – Луиза Карловна прослезилась. – Я так жду этого дня, а мужчины так ветрены!..
– Только прошу вас, маменька, – строго перебила Мари, – когда Мишель будет просить у вас моей руки, спрячьте ваши глупые слезы. Это теперь совсем не в моде.
– Да, да, я знаю, – вдова быстро утерла слезы.
– И, пожалуйста, сдержите вашу неумеренную радость, – продолжала наставлять Мари.
– Но что же мне делать, если нельзя ни плакать, ни радоваться? – Луиза Карловна совсем растерялась.
– Побольше молчите, маменька, это лучше всего к вам идет.
Мари спровадила Луизу Карловну и оглядела свою комнату. На стенах так и остались какие-то сальные пятна, накопившиеся за годы от жильцов. Никакие хитроумные уловки не могли скрыть зияющие трещины в стене, копоть на потолке. И в этой убогой комнате, годной разве для горничной, все еще приходится жить бедной Мари!
Когда-нибудь, а может быть и скоро, она еще вернется в эту берлогу! Мари согласна даже на то, чтобы здесь снова оказались жильцы. Только бы один раз подъехать к дому в собственной карете! Она поднимется по лестнице и быстро войдет в столовую. Вот они, эти ничтожества, которые когда-то могли над ней смеяться. Мари величественно протянет руку и топнет ножкой: «Вон отсюда!..» – и жалкие призраки, все эти люди в потертых сюртуках, насквозь пропахшие дешевым табаком, мгновенно и навсегда исчезнут…
Вот что будет тогда, когда Мишель напишет свою оперу.
Девушке долго не спалось. Отмщенное сердце сладко замирало.
– Мишель! – прошептала полусонная Мари. И последняя мысль, которая перешла в дрему: «Скоро, скоро все сбудется!»
Через неделю действительно пришло долгожданное письмо из Новоспасского.
Это был счастливейший день в жизни Луизы Карловны. Она вручила жениху судьбу своей ненаглядной Мари. И Мари, так волновавшаяся за мать, не только не сделала ей ни одного замечания, но, как любящая дочь, почтительно поцеловала руку родительницы. Это было так неожиданно, что родительница громко всхлипнула и, забыв запрет, собралась разрыдаться… Но положительно все обошлось благополучно. Когда счастливый жених уехал, Луиза Карловна сказала дочери:
– Он так в тебя влюблен, Марихен! Он совсем потерял свою голову!
Нареченная невеста не обратила на эти слова никакого внимания.
Михаил Иванович не помнил, как провел следующие дни. Он писал Евгении Андреевне:
«Милая и бесценная маменька!.. Одобрением моего выбора и благословением вашим вы совершенно успокоили мое сердце… Мое предложение было принято Луизою Карловною как нельзя лучше – она уже давно желала иметь меня зятем, несмотря на мои недуги. Вот несколько дней как я жених и, могу оказать, ко всеобщему удовольствию, ибо вы можете себе представить, сколько этим доволен Алексей Степанович и Софья Петровна… Не стану более распространяться о моем теперешнем счастии – известно, что чем полнее сердце, тем меньше слов, а сообщу теперь о дальнейших намерениях. Я хотел сперва не спешить свадьбою, теперь, напротив, желал бы обвенчаться как можно скорее с тем, чтобы после того в самом непродолжительном времени отправиться к вам… Вы не можете представить себе, как рвется к вам мое сердце, и Мари моя также жаждет видеть вас и сестриц, коих уже заочно любит…»
Обряд венчания был совершен в церкви Инженерного замка. Венчал бывший пансионский учитель Глинки протоиерей Малов, тот самый важный отец протоиерей, который расхаживал когда-то в муаровой рясе среди парт и наставлял питомцев: «Смиритесь, людие!» Сегодня он тоже сказал соответствующее случаю назидательное слово.
В церкви блестели военные мундиры, звенели шпоры, благоухали дамы.. Наконец все двинулись поздравлять молодых.
Так Марья Петровна Иванова выбилась из тисков мещанства, косности и нищеты. Теперь ничто не помешает Михаилу Ивановичу Глинке быть с любимой женой. Никто не помешает беседам о музыке, о Моцарте и Бетховене, о поэтах и прежде всего о Пушкине, которого малютка Мари еще так мало знает.
В наскоро нанятой на Песках и кое-как обмеблированной квартире текут дни счастья. Правда, новобрачная не собиралась переезжать на эту случайную квартиру. Ничто не напоминает здесь о будущем величии. Но Марья Петровна готова ждать. Признаться, она никогда не предполагала, что дело с оперой может так затянуться, хотя никак нельзя упрекнуть в лености Мишеля.
За утренним кофе Марья Петровна едва успевает сообщить мужу главные новости: что она заказала на обед, как приняла отчет кухарки во вчерашних расходах.
Глинка любуется женой, не вслушиваясь в смысл ее речей.
– А окажи-ка мне: почем фунт супного мяса? – экзаменует она мужа.
– Супного мяса? – Глинка с трудом соображает, о чем идет речь. – Не знаю, ей-богу, не знаю, но я знаю другое: помнишь, я говорил тебе, что я не был счастлив в любви…
– А если я все-таки буду ревновать тебя к прошлому?
– Не стоит труда. У меня не было никого, кроме тебя. Ты моя первая истинная любовь.
– Постой, постой! – Марья Петровна отбивается от поцелуев. – Кофе совсем простыло… Пожалуйста, пей.
Он покорно пьет кофе, сваренный ее искусными руками. Мари продолжает болтать. Но она не принадлежит к числу ветреных болтушек; пусть поймет Мишель, как хорошо ведет она хозяйство. Ей во всяком случае не грозят петербургские кухарки, которые так ловко умеют обсчитывать простофиль.
А кофе уже допито. Глинка поднимается из-за стола.
– Я провожу тебя, – говорит Марья Петровна.
Они идут в кабинет. Не ахти каков этот кабинет. По мнению Марьи Петровны, он совсем не годится для знатного автора будущей оперы.
Но и в этой временной квартире Глинка сумел устроиться по-своему. Небольшая комната, отведенная под его кабинет, успела наполниться таким количеством книг, что молодая жена только удивляется: откуда приносит их Мишель? А вдобавок повсюду лежат ноты.
Марья Петровна берет изящную метелочку и смахивает с бумаг последнюю пылинку.
– Видишь, я тоже тебе помогаю, – говорит она и размахивает метелочкой с еще большим рвением.
Но прежде, чем уйти из кабинета, Мари крепко целует мужа.
– На счастье!.. На удачу!.. На любовь!..
Выскользнула из рук и убежала.
Счастливый молодожен разбирает наброски партитуры, записи тем, хоровые разработки. Рядом лежит поэма барона Розена. Кое-как закончены недавние битвы. Готов текст для трех актов: для первого действия, развертывающегося в селе Домнине, для действия в польском замке, для сцены в избе Сусанина. Ничто не изменилось в поэтических вдохновениях барона. Но не с тоской, а с видом неустрашимого борца смотрит на либретто музыкант. Музыка победит все ухищрения придворных поэтов. Силы сочинителя прибывают и никогда не иссякнут. На днях он написал в Новоспасское:
«Сердце снова ожило, я чувствую… могу радоваться, плакать – муза моя воскресла, и всем этим я обязан моему ангелу – Марии…»
Была какая-то короткая минута, когда его охватил страх за свое счастье. Это случилось в церкви, при венчании. Все было залито светом. Торжественно пели певчие. И вдруг какая-то тень пала ему в душу. Он не мог даже понять, что произошло: то ли неровно, тревожно отстучало сердце, то ли ужаснулся неведомых будущих несчастий? Он взглянул на Мари – она стояла рядом с ним в белом подвенечном наряде. Шафер гвардеец держал над ее головой массивный золотой венец. И лицо ее было так безмятежно, выражение глаз так ясно, что Глинка сразу забыл о своем смятении.
Ознакомительная версия.
