Ознакомительная версия.
Крылов остановился на пороге большой комнаты. Ему показалось, что сейчас за столом собралась его семья, его дети и внуки. Он почувствовал себя старым и счастливым дедом. Прошаркал к столу и сварливо, пряча ласковую улыбку, проговорил:
— На кого бы сегодня поворчать?
— На Ревердатту! — хором отозвалась молодежь. — Корсиканец опять проиграл. Не смог окоротыш опознать.
— А ну, Виктор, подите сюда, — позвал юношу Крылов. — Как же это произошло? Рассказывайте.
— Да они, Порфирий Никитич, нечестно… Такой окоротыш подготовили… У-у, злодеи! — заоправдывался Ревердатто.
Окоротыш — это растение без цветка, иногда без листьев, без корня. Словом, без каких-либо важных признаков. Выигрывает тот, кто сумеет все-таки определить растение. В данном случае Виктору достался трудный экземпляр: голый стебель да корень — и все. Немудрено и оплошать. Это же надо было так изуродовать аквилегию, красавицу-троецветку! Ну и шутники…
— А вы, Порфирий Никитич, сможете? — обступили Крылова молодые люди.
— Попробую, — ответил Крылов и, подыгрывая молодежи, как на экзамене, доложил: — Семейство лютиковых. Водосбор липкий, аквилегия, троецветка. Распространен в альпийском поясе Алтая. Низкотравные луга. Траву водосбора парят три дня в корчаге. Употребляют при параличе, родимчике, переутомлении. После приема необходимо спать…
— Гениально! Ур-ра профессору! — не выдержал Ревердатто.
Крылов усмехнулся. То, что маленьким ботаникам казалось гениальностью, для него было будничной работой. Как же не распознать ту же троецветку, если она месяцами лежала на столе перед глазами, если он сотни раз держал ее в руках, сам привез с Алтая, засушил, приклеил на лист, упрятал под рубашку. Он помнит аромат ее синих цветочков… И так — с каждым сибирским растением, прошедшим через его руки. Ошибался он действительно редко, разве что с каким-нибудь жителем из стран заморья, австралийским чудом… «Сибиряков», «алтайцев», «альпийцев», «таежников», «приполярников», «степняков», «камнежителей», «снеголюбов» и прочих насельников необозримых зауральских просторов он знал в лицо.
— Что ж, коллеги, прошу садиться, — Крылов вернул окоротыш Ревердатто, прошел к столу. — Развлеклись и довольно. Время торопит, — и добавил, обращаясь к «корсиканцу»: — Не огорчайтесь, Виктор Владимирович, вам действительно достался чрезвычайно сложный экземпляр. Кроме того, вы забыли слова Дарвина: «Если у дерева есть мозг, то его следует искать в корнях». У троецветки очень характерный корень. Если в другой раз вы обратите на это обстоятельство внимание, то вне всякого сомнения одержите викторию.
Он дождался, пока все удобно расположатся, и сел на просторный стул с поручнями и спинкой выше головы. Студенты в шутку называли его царским полукреслом, а Крылов именовал насестом. «Кто завалил мой насест папками?..».
Время торопит… Когда-то, во времена молодости Крылова, стихи Ивана Никитина «Медленно движется время» были студенческой песней и исполнялись размеренно, на мотив вальса. Теперь же эту мелодию превратили в марш, и она стала революционной песней. «Дружно, товарищи, в ногу». Живая, живая нить, но как уплотнилось время… Вальс превратили в марш.
От сегодняшней встречи, как и от предыдущих, Крылов ожидал нечто интересное. Предполагалось прослушать доклад Леонида Уткина о Чулымской экспедиции, поговорить о лекарственных растениях. Протоколов пятниц не вели. Однако присутствующие были приучены к тому, чтобы слушать под карандаш, записывая все, достойное внимания. Вел такие записи и Крылов.
Он раскрыл толстую тетрадь. Поставил в уголке листа дату. Обозначил тему научного сообщения Уткина. И только сейчас заметил, что молодежь чего-то выжидает, тянет время, поглядывая украдкой на двери…
Крылов улыбнулся, догадавшись о причине такого поведения. С тех пор, как пятницы стали посещать слушательницы Сибирских высших женских курсов, это стало постоянным явлением: нетерпеливое поглядывание на дверь, оттягивание начала заседания. Что ж, дело молодое…
Из коридора донеслось торопливое постукивание башмачков. Дверь приоткрылась.
— Можно войти?
— Милости просим, дорогие барышни! — вскочили юноши со своих мест. — Вас только и дожидаемся!
— Лекции закончились поздно, — оправдывались Покровская и Иваницкая, отдавая молодым людям свои небогатые шубейки, снимая теплые платки.
Ревердатто тут как тут. Подхватил барышень под ручку, повел усаживать.
— Без вас не мыслю дня прожить… — успевал на ходу продекламировать сразу обеим гостьям.
Девушки рассмеялись.
Обе высокие, с «рюмочной» талией, нежно-румяные от мороза, не красавицы, но необыкновенно милы и привлекательны. Покровская укладывала темно-русые косы короной, и это шло ее удлиненному лицу с внимательными серыми глазами, во взгляде которых ощущался стойкий характер.
Впрочем, слабохарактерных среди слушательниц женских курсов Крылов вообще не припоминал. Женщина, возмечтавшая получить высшее образование в России, должна была обладать необыкновенной настойчивостью, крепкой волей и такими же крепкими нервами. В университеты их не принимали. Врачами, учительницами они становились вопреки существующим законам. Юристов-женщин попросту не было. В академию они не допускались. И так далее, и тому подобное.
В Сибири действовали те же самые законы и правила, сквозь которые удавалось иногда прорваться самым настойчивым. Так в тревожное время 1905–1906 годов, когда на посту директора Технологического института временно оказался Обручев, замещая уволенного Зубашева, произошло из ряда вон выходящее событие. Владимир Афанасьевич использовал короткую власть в полную силу — провел Совет института, который признал изучение богословия для технологов необязательным, а также вынес решение ходатайствовать о приеме в число студентов женщин. А пока министерство решало этот вопрос, Обручев спешно зачислил двадцать три слушательницы на первый курс сверх всякой нормы.
Его действия вновь всколыхнули томскую интеллигенцию. Сторонники высшего женского образования, профессора Технологического института и университета Вейнберг, Карташов, Соболев, Сапожников, Малиновский и другие вновь вышли с предложением учредить Сибирские высшие женские курсы.
Спустя несколько лет женский университет открылся 26 октября 1910 года. Курсы начали свое существование в бедном одеянии: в деревянном наемном помещении, имея три небольшие аудитории, химическую и физическую лаборатории, кабинеты по минералогии, зоологии, ботанике и анатомии с ограниченным числом пособий и книг. Все помещения чрезвычайно тесны, а восемьдесят слушательниц ревностны и усердны в занятиях. Больно видеть их в удушливом дыму химической лаборатории, в которой не оборудовано никакой тяги… Курсы работали в тяжелейших условиях. Вот почему Сапожников и Крылов разрешали девушкам, желающим умножить свои познания в ботанике, приходить сюда, в университет.
Однако ж — время торопит.
— Прошу внимания, господа, — негромко сказал Крылов, и установилась почтительная тишина. — Сегодня нам предстоит услышать научное сообщение Леонида Антоновича Уткина, проэкскурсировавшего летом Чулымский водораздел.
Уткин встал, одернул студенческую тужурку, раскрыл тетрадь и, не заглядывая в нее, начал:
Чулым — правый приток Оби. Река сплавная. Продолжительность открытой воды в среднем сто шестьдесят суток в году. Климат типичен для сибирской равнины.
«Молодец Уткин, — подумал Крылов. — Верно берет… Без географического подхода немыслимо обозревать растительный покров.
Не зная почв, не имея представления о рельефе, климате, многое ли можно понять о зеленом мире?»
Доклад радовал своей точностью, тщательностью наблюдений, логикой выводов и предложений. Немалое удовольствие доставлял и сам язык — яркий, образный, эмоциональный. Как это он говорил на прошлой пятнице… «Бессловесна и тиха любовь растений… Цветенье — это одновременно и начало гибели… Мало кому удается видеть, как цветет пшеница. Две-три минуты. Сережки с бахромой выпустит — вмиг посветлеет и порыжеет все поле. Чуть ветерок — и нет пшеничного цвета… А истечение светлой жидкости из пораненных стволов деревьев? Разве это не слезы растений? Они у многих видов наблюдаются, не только у берез…». Леонид Уткин — поэт. Маленький восторженный Уткин… Его душа рвется из строгих научных рамок, ей тесно…
А вот Борис Шишкин — совсем иной. Строгий ученый. Наклонит лобастую голову и «вкореняет мысль» — спокойно, методично, ни одного лишнего слова. На прошлом «ботаническом чае» превосходный доклад сделал. О том, как знаменитый немецкий химик Юстус Либих разложил растения с помощью химического анализа на элементы. Их оказалось немного: углерод, водород, кислород, азот, кальций, фосфор, сера, магний, железо — всего десять. Но эта десятка властвует на всей планете… Новый, химический подход к проблемам ботаники далек от научных устремлений Крылова, но он понимал, что молодых людей этот путь может серьезно увлечь. И не препятствовал. Он радовался, что маленькие ботаники растут возле него, старого консерватора, не похожие друг на друга, не боящиеся новизны, ищущие и современные. Это хорошо. Это прекрасно! Сибирская ботаническая школа зачинается на пустом месте, ее не гнетут тяжкие вериги прошлого, не давят авторитеты. Пусть же все в ней будет по-новому, по-молодому… А в том, что такая школа начала складываться, Крылов больше не сомневался. Главное в ней уже было — любовь маленьких ботаников к Сибири и рвение к науке. Остальное приложится. Будут и научные труды, и открытия. Маленькие ботаники станут крупными учеными, профессорами. У них появятся свои ученики. Так и пойдет. Доброе начало — полдела.
Ознакомительная версия.
