Давно, давно уже не было сверкающих кружев, не мнущихся на ветру! Кончилось время прогулок по палубе в хрустящих юбках и тяжёлых воротниках! В прошлое канули букли и локоны, такие высокие и намасленные, заколотые таким количеством шпилек и гребней, что и буре их не растрепать!
Гобернадоре, правда, не пришлось сбривать волосы, как её покойной сестре Марианне, но ветер вымыл золотые волны её волос до крайней бледности, от соли они обесцветились и потускнели. А что до модных причёсок... Теперь она не начёсывала пряди, а просто стягивала на затылке в хвост, падавший на щёки и шею.
Кожа её на солнце не слишком сгорела. И не почернела от грязи, что у людей забивалась в морщины у глаз, возле рта и на лбу, пачкала всё лицо. Но шесть месяцев в море кожу ей всё же высушили, а лицо её исхудало и стало теперь угловатым. Нос казался явно больше и крючковатее, скулы выступили сильнее...
Она выглядела всё ещё прилично, что и понятно. Тут ей ещё было куда идти. Нужда ещё не истребила в ней стыда. Пока она ещё не показывала голых ног и грудей.
И не завшивела, нет... Не было видимых язв.
Но конец приближался. Траурные одежды, которые она носила со смерти аделантадо, не прятали её форм: до того её тело казалось нездешним, прозрачным, бесплотным. Чёрная юбка обвисла на ней, как на пустом месте. Беда и её превратила в скелет.
Это всё Кирос заметил.
Совсем другая стала.
Но нет! Когда эта женщина поднимала голову, когда из-за ресниц вдруг сверкал её взгляд, когда её глаза снисходили до того, чтобы на чём-то или на ком-то остановиться, всё, что в них было прежде: власть, страсть, гордыня — казалось нетронутым. Молния сверкала лишь на долю секунды. И этого мига хватало Киросу, чтобы понять: ничто не убило, даже нимало нс укротило гордости гобернадоры, и всего менее — страдания ближних. Бессердечна и бездушна.
Несокрушима. Как Зло. Как Враг.
От усталости и отчаяния его била лихорадка. Невыносима становилась мысль, что она — она! — может остаться в живых, а он непременно погибнет.
Вид этой безмолвной гиены, бегающей по палубе — единственного здорового человека на борту, единственного, кто держался на ногах, жил и двигался, — был ему отвратителен до дурноты. Он двинулся вперёд, чтобы прогнать её, чтобы загнать в нору. Здесь ей делать было нечего! Исчезни, пляши свою Виттову пляску на золотом балконе со свиньями!
Он перегнулся через ограждение шканцев и резко окликнул её. Она не расслышала слов, но от крика на бегу остановилась. Стоя под шканцами, она обратила к нему тот самый взгляд, который он так ненавидел.
Она глядела очень внимательно.
Что ей приказывал Кирос, она понять не могла, а заметила только то, что заметила, и Кирос представить себе не мог, что в такой ситуации она обратит внимание именно на это. На носу у него вскочил большой прыщ — прежде она у него таких не видела. Уродливое белёсое вздутие на кончике носа посреди крохотного загорелого лица. «Решительно этот карлик что ни день, то противнее», — подумала она.
Её отвращение было ощутимо физически... и более чем взаимно.
Увидев это лицо, Кирос отступил, замолчал и скрылся.
Она же опять обернулась к морю.
Наваждение?
Как будто к кораблю направлялась пирога. Да, нет сомнений: какая-то лодка плыла прямо к ним... Сколько раз она уже видела такие пироги, среди скал сражавшиеся с прибоем, но никогда так и не добравшиеся до «Сан-Херонимо»!
Здесь на островках многие туземцы занимались меновой торговлей. А эти? Что они везли на своём челноке, что предложат к обмену, чтобы облегчить — да что там, спасти! — жизнь людей на большом корабле? Бананы? Кокосы? А может, каким-то чудом, воду?!
Да нет, пирога-то необычная... Камышовая круглая крыша, под которой не сразу разглядишь моряков.
Но два гребца с длинными вёслами, стоявшие на корме и на носу, были совсем не похожи на такие привычные уже фигуры туземцев южных морей. На них рубахи. На головах большие остроконечные соломенные шляпы. Обернувшись, Исабель хотела кого-нибудь позвать.
Никто позади не откликнулся, никто не пошевелился.
Кирос скрылся. А из матросов ни один даже не попытался подняться. Давно прошли времена, когда экипаж мчался к борту с криком «Земля»!
Реи на фок-мачте были сломаны. Паруса порваны. Только скрипели тросы и фалы на блоках.
Она стремглав помчалась по трапу к рулевой рубке. Пинками подняла рулевых, приказала им привестись к ветру. Других матросов выгнала на палубу, велела лечь в дрейф. Те, кто ещё не совсем кончался, откликнулись на её команды. Послушанием они пытались заслужить одобрение.
Среди обломков, валявшихся на палубе, она искала хоть что-то похожее на крепкий трос.
Перегнулась через фальшборт и кинула конец переднему гребцу. Он поймал его. Нет, не индеец! Человек с раскосыми глазами, с косой на затылке. За ним появилось четверо белых: при оружии, в сапогах и касках.
Они махали руками и громко кричали: дон Диего и дон Луис добрались до места! Сообщили о галеоне властям. Они идут следом. С ними ещё несколько шлюпок с провиантом и водой. И с поклоном от губернатора.
* * *
Под эскортом флотилии сампанов и балангаев [24] «Сан-Херонимо» медленно входил в бухту. Вдали виднелись городские дымы, слышался колокольный звон в церквях и пушечный гром из фортов: салют в честь женщины-адмирала, которая привела свой корабль с другого края света.
В Азию.
Выстрелы на берегу — аркебузы, мушкеты, петарды — беспрерывно славили героиню за этот подвиг: она пересекла Южное море самым долгим путём из Перу.
Путём неведомым.
Больше двадцати тысяч километров от Лимы до Манилы. Почти половина земного шара с востока на запад.
Все карты,
