удалось удержать порядок. Всю провизию сожрали за час. Как и в прошлый раз, два человека от этого умерли. Правда, у гобернадоры оставались ещё две свиньи. Её последнее достояние. В каком-то порыве она велела Панче спрятать их. Свинок держали в кормовой надстройке, укрытыми от моря за позолоченным балконом.
Только зачем?
Суббота 10 февраля 1596 года.
Десять дней, как их не было. Погода пасмурная. Небо хмурое. Она взошла на палубу... Спаслись ли Диего с Луисом? Или она, стало быть, их убила? Отправив на землю, послала навстречу гибели? Убила, как Альваро, как Лоренсо, как Марианну, как даже зятя своего Лопе де Вегу?
Оставшись одна, она винила себя во всех этих смертях. Не она ли увлекала братьев, сестру, супруга в эту экспедицию, которой сама желала, которую снарядила вопреки тысяче недобрых знамений?
На неё падала вина за крах семьи. Она провинилась перед отцом — несчастным капитаном Нуньо Родригесом де Баррето, которого якобы так любила, а сама погубила трёх его сыновей и разорила.
Её неотвязно преследовало воспоминание о том моменте перед экспедицией — в последнюю ночь в Лиме, — когда аделантадо признался ей: он не готов к путешествию; конкисту надо если не отменить, то хотя бы отложить.
В голове как молитвенное последование звучал голос Альваро: он просил её отказаться от золотых островов царя Соломона. Говорил: мы счастливы в Перу; не должно подвергать опасности то блаженство, которое Бог нам уже даровал. И она слышала, как отвечает ему: только смелость всем рискнуть и всё потерять, только отвага жить делает их людьми и настоящими христианами. И ещё: Бог пожелал, чтобы аделантадо Менданья поступил к Нему на службу. А Его служба требовала, чтобы Альваро овладел этими землями и спас души туземцев, которых Бог не поленился сотворить. Как может он сказать: я слишком стар, слишком слаб, слишком счастлив с женой, чтобы ответить на зов Господень? Эта мнимая мудрость старца на деле — простая трусость. В последнюю минуту он трусливо предавал память своих славных предков и даже пятнал честь Баррето.
И так она принудила Менданью продолжить предприятие, в которое он сам уже не верил.
Из тщеславия, по неразумию, по себялюбию.
И всё же в её состоянии умственной смуты, изнеможенья и тоски прошлое не так уж и тяготило: оно было столь же нереально, как настоящее, столь же абстрактно, как будущее. Угрызения совести не надолго задерживали её внимание.
Оставались рефлексы. Инстинкты.
Оставаться на том маршруте, который она вычислила, когда ещё была способна считать. Продолжать движение и не задавать вопросов, на которые не можешь ответить. Держать курс согласно прежним планам — когда она ещё умела думать.
Продолжать слепо и без отклонений.
Глядя вниз, она видела только одно: море. Надо различать рифы и вымеривать глубины.
А кроме этого не видела никого и ничего. Даже тени Исабель Баррето, передвигавшейся туда и сюда вдоль борта.
Она никогда особенно не задерживалась взглядом на лицах других женщин — стенавших вокруг неё вдов. И на детских личиках с помертвевшими глазами — лицах детей, переставших шевелиться. И на лежащих вповалку там и сям телах моряков, покрытых гнойными язвами и волдырями. Да и тем до неё дела не было. Не было сил, слишком близка была смерть, чтобы её о чём-нибудь спрашивать... Манила? Они уже не надеялись, что она хочет их туда привести, что у неё есть воля победно закончить скитания в гавани. Они уже не давали себе даже труда обвинять её и проклинать.
Кроме Кироса.
Стоя над нею на шканцах, он смотрел, как она бродит туда-сюда. Что это за последний порыв, который вывел её вновь на палубу? Или она ещё хочет спасти корабль? Ничто её не добьёт. Вчера — или позавчера? — он видел: она иссякла. Видел при последнем издыхании. Ан нет! Гобернадора продолжала дёргаться, как змея с отрубленной головой.
Впрочем, узнав про бегство её братьев, он подумал: экипаж должен отомстить, должен избавиться от неё. Даже его самого поступок гобернадоры поразил.
В глазах главного навигатора блеснул огонь.
Она здесь одна, нет никого из её родни, чтобы быть свидетелем... Вот здесь, без служанок, без братьев, без всякой защиты... Удобный случай! Случай — для чего?
Кирос, соблюдавший осторожность даже наедине с собой, не решился ответить на свой вопрос.
Только как же, думал он, как матросы и бывшие воины Мерино-Манрике, мерзавцы и головорезы, её окружавшие, до сих пор её не зарезали? А ведь давно собирались. Да, ещё при жизни аделантадо звери-солдаты хотели ею овладеть. Говорили, как повалят её и воспользуются все по очереди. А потом выкинут за борт.
Щепетильная совестливость Кироса не давала ему хоть малость пожалеть, что это злодеяние не случилось.
Но он удивлялся, почему его люди такие смирные теперь. Донья Исабель осталась на милости любой сволочи. Чего было стесняться морякам с «Сан-Херонимо» после того, что она с ними проделала: отняла шлюпку! Какие чувства удерживали их на грани преступления? Почтение? Долг? Вот ещё! Такие соображения были всегда не про них. Страх? Теперь она им была не страшна... Кто за неё заступится, думал он, кто отомстит? Кроме рабыни, служанки да нескольких дам, поклонявшихся ей в кормовой надстройке, никто её не любил. Среди солдат у неё не было ни одного сторонника. А уж среди колонистов — точно ни одного защитника! Каждый мог свести с ней счёты. Каждый сам по себе или все вместе. Но никто: ни колонисты, ни матросы, ни солдаты — не пытался ничего сделать. Все по-прежнему терпели её правление. Отчего? Или их всё ещё слепила её красота? Кирос снова пожал плечами. Какая там красота!
Он слишком внимательно за ней следил, слишком хорошо знал все стадии её превращений, чтобы не признать: от роскоши и очарования Исабель Баррето осталось одно воспоминание. И это воспоминание никого во всём экипаже уже не впечатляло, не волновало, не возбуждало.
