— Не могу молчать, — воскликнул, бледнея, гимназист.
— Расходитесь, господа! Я имею приказание стрелять. И я исполню свой долг! — твёрдо сказал Палтов.
— От японцев побежали, а на вас свою храбрость показываете! — выкрикнула из рядов женщина, одетая просто, но хорошо; в шубке и с муфтой на руке.
— Я ещё раз прошу вас разойтись, иначе я открою огонь и вы — вы будете виноваты в том, что падут невинные, обманутые вами люди, — сказал Палтов.
— Убийцы! Палачи! Опричники! Воронье! — раздалось из толпы.
— Как Царь с нами, так и мы с Царём! Он хочет, чтобы мы за него умирали в Маньчжурии, пускай теперь дожидается! — сказал рабочий, бывший с гимназистом.
— Нет у нас Царя! Что это за Царь! — крикнула опять та же женщина.
— Разойдитесь, господа! Я сейчас открываю огонь. Палтов повернулся и пошёл за роту.
— Не бойсь, товарищи, вали вперёд. Холостыми ведь, — раздались крики из толпы.
Палтов подал команду. Рота послушно дрогнула и взяла наизготовку. Палтов почувствовал, что военный механизм его роты действует верно и безотказно, и стал совершенно спокоен.
Толпа мялась на месте.
— Нам назад хода нет, — кричали из толпы. — Так или иначе подохнем. Но никто не шёл вперёд.
Тогда вышел перед толпу тот человек, что шёл, обнявшись с гимназистом, и крикнул:
— Идём, товарищи, вперёд, не трусьте! Смотрите, я первый лягу за народ!
Он пошёл вперёд, и толпа двинулась за ним. Задние напирали на передних, и передние должны были идти.
— Рота! — скомандовал Палтов.
Наступила зловещая тишина. Кто-то жалобно вскрикнул: «Холостыми небось».
Толпа подалась вперёд.
— Пли! — едва выговорил Палтов. Сухой треск ружей прорезал воздух. Раздались отчаянные крики… Красные знамёна исчезли, толпа бежала в беспорядке. На улице остались лежать гимназист, та женщина, что размахивала муфтой, и ещё несколько человек. По всей улице были видны бегущие люди и слышались крики. Полицейский офицер появился из-за толпы. Он был весел и счастлив. Румянец возвратился на его щёки. Он вызвал дворников убирать убитых и раненых и сердито кричал:
— Живо прибрать эту сволочь. Ах, мерзавцы, трусы паршивые!
— Вынь патрон! — командовал Палтов. Он тоже торжествовал. Его рота оправдала себя.
В шесть часов вечера пришло приказание идти в казармы. Отведя роту, Палтов поехал домой. Обедать ему не хотелось, слишком он был взволнован, он прилёг отдохнуть в кабинете на диване и крепко заснул. В десять часов к нему заглянула его жена.
— Что же, едем? — спросила она его.
— Ну, конечно, едем, — сказал Палтов и стал поспешно одеваться. На душе у него был праздник. Победа осталась за ними. Он чувствовал себя героем дня. Ехать в весёлой компании ужинать и слушать цыган было теперь так хорошо и приятно.
Гриценко и Мацнев наконец приехали. Они опоздали потому, что решили объехать город, чтобы убедиться, можно ли ехать. Саблин высказал им свои опасения.
— Ну, конечно, можно ехать, — сказал лениво Мацнев. — От этих негодяев и следа не осталось.
— В театрах идут представления, — сказал Гриценко, — я сам видал, как туда ехали.
— Это удивительная мерзость, придуманная господами социалистами, — сказал Мацнев. — Как ваши солдаты? — спросил он у Палтова.
— Великолепны. Такой залп — ни один не сорвал.
— И уложили много?
— Я думаю, человек тридцать.
— А я, признаться, немного сомневался в ваших. В Семёновском полку восемь человек не выстрелило. Суду предают. Московцы и егеря совсем не стреляли, — сказал Мацнев.
— Сбиты с толку этим негодяем Гапоном, — сказал Саблин. — Несли хоругви, иконы, пели молитвы, черт их знает, галиматья какая-то, ерунда. Откуда взялся этот поп?
— Хорош поп, — сказал Стёпочка. — Вы знаете их требования, я читал копию прошения Государю: передача земли народу и отмена выкупных платежей: дешёвый кредит. Отмена косвенных налогов и замена их прямым прогрессивным подоходным налогом.
— Ловко, — сказал Ротбек.
— Дальше лучше: прекращение войны по воле народа.
— Это уже на японские денежки, очевидно. Это тогда, когда мы подходим к победе, — сказал Гриценко.
— Но самое хорошее я запомнил — это ответственность министров перед народом, отделение церкви от государства, созыв Учредительного собрания…
— Я сам видел на их знамени «Долой самодержавие», — сказал Палтов
— Что же это, революция? — спросила графиня Наталья Борисовна.
— Да, если хотите, — сказал Воробьёв.
— И когда! Во время войны, — сказал Ротбек.
— Нет, каковы мерзавцы! — сказал Саблин, — но я уверен, что это придумали не рабочие.
— Ну, конечно, нет, — сказал Мацнев. — Это работа социалистов. Это все наша интеллигенция, которая ищет чего-то, жаждет чего-то, сама не знает чего.
— Ваша фг'анцузская г'еволюция им головы вскг'ужила, — сказала Вера Константиновна.
— Ах, оставьте, в моей французской революции был Наполеон, — сказал Мацнев.
— А здесь — поп Гапон, — смеясь, воскликнул Ротбек.
— И вы думаете, что всё это кончено? — спросила Вера Константиновна.
— О, абсолютно и навсегда, — сказал Палтов. — Пока есть наша прекрасная гвардия, пока солдат повинуется офицеру, а офицер верен Престолу, ничто не грозит России. Когда я скомандовал сегодня роте, я чувствовал, что я большой и сильный. Моя воля — была воля сотни людей. И сотни людей были как послушная машина в моих руках.
— Ну таки едем, — сказал Ротбек. — Павел Иванович, все готово у тебя?
— Все. Программа такова, mesdames, — две певицы — одна лирическая…
— Конечно, Моргенштерн, — сказал Саблин.
— Она, — со вздохом, нарочно потупляя глаза, сказал Гриценко.
— О! — воскликнула Нина Васильевна, — наконец-то мы увидим вашу… вашу пассию!
— Другая французская.
— Она очень! — спросила Вера Константиновна.
— Очень, — смеясь, сказал Гриценко, — но, во-первых, я сказал, чтобы она была легче на поворотах…
— Зачем? — наивно сказала Нина Васильевна.
— Во-вторых, mesdames, это будет на французском языке, а на французском языке многое прощается, чего нельзя простить на русском. Мы притворимся, что не понимаем. Потом ужин. После цыгане со Стешей и Сандро Давыдовым.
— Ах, как это будет интересно. Не будем терять золотого времени, — сказала Наталья Борисовна, и первая пошла в прихожую.
Первоначальный план был ехать на тройке, но, в силу обстоятельств, от него отказались, и Саблины поехали в своей карете, Ротбеки в парных санях, Палтов на своём знаменитом буланом рысаке, Стёпочка с Мацневым на извозчике-лихаче и Гриценко впереди всех на своей прекрасной одиночке Воейковского завода.
В загородном ресторане их ждали. Швейцар распахнул перед ними двери, и они вошли на широкую деревянную лестницу, покрытую красным ковром с чёрными разводами. Зеркала в золотых рамах отразили красивых раскрасневшихся от мороза дам и офицеров.
Вера Константиновна была смущена. Она не того ожидала. Ей представлялась в её воображении сказочная роскошь, но этого не было. Роскошь была грубая, аляповатая, бьющая в глаза, безвкусная. Толстый бритый татарин-лакей во фраке и белом жилете провёл их по коридору, устланному широким ковром, к отведённому для них кабинету. Пол кабинета был покрыт сплошным мягким ковром. Посередине был стол, накрытый для ужина. У окон были засушенные пальмы. Окна были плотно занавешены тяжёлыми портьерами. Пианино у стены, широкая оттоманка, покрытая ковром, с мутаками и подушками, стулья, кресла и пуфы — всё это придавало кабинету нежилой и неуютный вид. Дамы, презрительно морщась, осматривали обстановку. У дам была одна мысль: «Вот здесь наши мужья ищут забвения от нас с разными певичками и танцовщицами. Вот он, знаменитый отдельный кабинет». Они брезгливо клали свои шляпки на подзеркальник. «Кто-кто не клал сюда свои шляпки», — думали они.
— Смотри, Вера, — сказала Наталья Борисовна, — все зеркало мутное от надписей.
— Ах, пг'авда. Сег'дце, пг'онзенное стг'елою. Внизу А. С. Не ты ли это, Александг'?
— А тут, гляди, Вера, кто-то написал: «здесь был Мурчик — свеж как огурчик», а другой добавил: «и глуп как осел!» Какой душка!
— А здесь… Ой… ой… Нет, в самом деле!
— Mesdames, — сказал Гриценко, — надписи на зеркалах и заборах вслух читать не принято. Раскроете чужие тайны. Что вы предпочитаете — провансаль к рыбе или соус из белых грибков?
