— Отстань-ка от штаба, окунись в гущу — поймешь! — как-то ехидно посоветовал Голик, которого Аршинов порой выделял из всех: тоже рабочий, умница, обособленный. Ай-я-я!
Он не ездил верхом, жалел животных. Поэтому взял тетрадь, карандаш и, сутулясь, пошел вдоль строя назад. Его узнавали, приветствовали. Петр Андреевич улыбался. Припекало солнце. Курилась пыль под копытами лошадей, колесами тачанок, и было что-то могучее, неудержимое в бесконечном ходе повстанческого войска. В колоннах пели:
Из-за горок, из-за леса
На тачанках вдоль реки
Вереницей бесконечной
Выезжают мужики.
Особенно выделялся густой бас бывшего регента кафедрального собора отца Владимира. Он вел дальше:
Впереди Махно суровый —
Вдохновитель боевой.
Всех повстанцев криком грозным
Увлекает за собой.
Песню сочинили в культпросветотделе. Нашелся и композитор. А как же без марша в строю? Мелодия затихала, шел следующий полк, и редактора окликнули, но странно, назвав Петей. Он оглянулся и с огорчением понял, что приветствуют вовсе не его, затворника, — Петра Могилу, экспедитора газет, которого знали во всех эскадронах.
— Ты куда топаешь? — чуть даже раздраженно спросил Аршинов. Сухой, чернявый Могила не мог сознаться, что его послал Голик, чтобы поберечь друга Батьки.
— Та в обоз же, — соврал экспедитор.
— Так он уже прошел! — прищурился редактор. — Вон где кухни. А это — замыкающий пулеметный полк Фомы Кожина. Здравствуйте, Фома!
Командир взял под козырек и усмехнулся.
— А за ними… еще дикий обоз, — подняв палец, объяснил Могила.
— Откуда он взялся?
— Тю-ю, вы шо? Со всех окрестных сел мужики прут за нами. Пограбить Миргород.
— Как это… пограбить? — насупился Аршинов.
— Ну, не то слово, простите. Красные склады мы счас раскроем, и дядькы полезут, як саранча.
Петр Андреевич искоса, крупным своим зеленым глазом в пушистых ресницах взглянул на экспедитора.
— Не верите, что ли? Ага, вот без винтовок уже. Цэ дядькы. Давайте подсядем, и ноги не казенные. Ану тормозни! — крикнул Могила мужику и запрыгнул на подводу. Аршинов устроился рядом.
— На склады? — спросил Петр возницу. Тот хитровато сжал запыленные губы. — Та ты не бойся, дядько. Мы не контрразведка. Я корреспондент, а ось цэ рэдактор.
— Ну-у! — с усилием и сомнением выдохнул мужик.
— Что ты мукаешь, як бугай? — засмеялся Могила. — Имя есть?
— Дид Муха.
— Значит, тоже казацкого роду, як и я, — весело продолжал Петр. — А скажи, дед, кабана у тебя продотряд забрал? Мешок пшеницы тоже. Верно?
— Якый мишок? — возмутился Муха. — Гусы, куры — всэ пидмэлы подчистую! Нэ кацапы. Наша голота лазэ по сараям, пидвалам, чуть нэ в ж… заглядае. А чого? Йим кожный чэтвэртый мишок даром дають. Поняв? А Дэ ж я визьму? Хоть в Мыргороди. От спасибо Махно! Батько так Батько. Одын чесный чоловик на всим билом свити!
Аршинов слушал и качал головой. Да-а, суровая правда-матка.
К концу августа разгром большевиков поляками выяснилсяв полной мере: около 250 тысяч людей и десятки тысяч коней попали в плен и частично были интернированы в Германии. Остатки большевицких армий поспешно бежали на восток, преследуемые польскими войсками.
На правом фланге поляков действовали украинские части… Отряды Махно, Гришина, Омельяновича-Павленко и другие беспрерывно тревожили войска красных, нападая на транспорты, обозы и железнодорожные эшелоны.
П. Врангель. «Южный фронт».
На рассвете Нестора позвали. Галина тоже поднялась, вышла в кухню. Там уже пылала печь и смачно пахло: жарились яйца с картошкой.
— Як ночувалось? — заботливо спросила хозяйка, такая же тонкая, кареглазая, как и жена Махно.
— Спасыби, добрэ, — Галина взяла деревянную ложку и попробовала еду. Она делала это постоянно, опасаясь, чтобы не отравили мужа. Останавливались в просторных хатах, где можно проводить совещания и при случае принимать гостей. А что на уме у зажиточных хозяев, кулаков — кто их разберет? После ранения Гаврюши Трояна охраной заправляет лысый дебелый Зиньковский, один вид которого нагоняет страх. Да не станет же Лев заглядывать в каждую кастрюлю, сковородку?
Наскоро поев, Нестор уехал. За селом погромыхивали пушки. Вроде опять Чаплинская группа наседает. Галина, тревожась, потопталась во дворе. Низинный туман висел на листьях груш, акаций, капало с крыши, добрый хозяин в такую погоду и собаку на улицу не выгонит. Какие они все-таки грубые, заполошные, мужики. Фу-у! Даже в школу неохота.
Учительница с тоской вспомнила, что никто же теперь и не ждет ее. Нет уроков. И детей нет, ни своих, ни чужих. Родной угол-то есть, но в Гуляй-Поле, где красные. Или Уже белые? Во карусель! Одно занятие и осталось — жестокая, но справедливая комиссия антимахновсккх дел. «Маму зовут жандармка, и я тоже», — подумала Галина, возвращаясь в хату.
Пока она нехотя ела, хозяйка крестилась на образа в углу. Оклад их взблескивал от печного пламени. А стены были белые, потолок тоже. На окнах кружевные занавески.
— Всэ сама, всэ сама! — сказала женщина и для убедительности протянула к гостье натруженные руки ладонями вверх. — Кажуть, кулак — то ворог, ксплутатор! А у нас же пятеро детей. Земли, конешно, багато и скот е. Та я ж сама и дою, и мэту, и варю, и рожаю. Хто ж ворог? Я?
Галина смотрела на нее с уважением. Политикам-мужикам, тому ж Нестору, Ленину, Врангелю, и в голову не приходит, что воюют с бабами. В украинской хате, как, наверно, и в русской избе, всё лежит на слабых женских плечах.
Послышался топот, шум во дворе. Резко открылась дверь, и, не входя, Лев Зиньковский прохрипел:
— Батько ранен!
Жена выскочила за порог и увидела с замирающим сердцем, что несут Нестора и еще кого-то. Она подбежала, не веря в несчастье, — заглянула в глаза мужу. Он, слава Богу, был в сознании, даже попытался улыбнуться, но серая щека дернулась с болью.
— А-а, но-ги, — с трудом выдохнул Батько, и Галина увидела весь в крови сапог. Ей враз стало дурно. Тут быстро пронесли мимо и Василия Куриленко, лихого кавалериста, с красным сапогом. «Если в колено — калеки!» — решила Галина, заходя в сени. Она уже привыкла, что мужа ни сабля, ни пуля, ни осколок не достают. Недавно водил в атаку трехтысячную конницу. И зачем, дурень, лезет вперед? Что, мало командиров? Еще и говорил, смеясь, как залетели во фланг, свинец свистит над ухом, фуражку показывал с дыркой. Жена ее заштопала. «Я заговоренный!» — хвастал. А теперь с палкой будет ковылять.
Раненых перевязывали. Они кряхтели, стонали. Доктор щупал ногу Нестора.
— А так… больно? Простите. А так?
Потом попросил жену в сени, зашептал:
— Кость раздроблена. Я… все, что мог. Но, Андреевна, срочно нужна операция, стерильные условия. Иначе… Сами понимаете… В город бы…
— Заражения не будет? — протрубил над ухом Зиньковский, тоже вышедший в сени.
— Ну что вы? Ручаюсь! — запротестовал врач. — Но повторяю: срочно оперировать. Обоих.
— Гляди! — предупредил начальник личной охраны Батьки.
Доктор поспешно собрал нехитрый инструмент.
— Скоро буду, — пообещал, уходя.
— Как же это случилось? — спросила Галина. В ее тоне Зиньковский уловил скрытую угрозу: дескать, что же ты, горе-охранник, не уберег их? А она не просто жена Нестора Ивановича — его глаза и уши в новой контрразведке!
— Выехали мы за село в тумане, — горячо зашептал Лев. — Батько с Куриленко возглавили бригаду кавалерии. Где-то недалеко находились красные. Разведка всю ночь их прощупывала. А они, падлы, вынырнули прямо под носом. Ни зги же! Ту-ту-ту слышим. Глядь, а Батько валится из седла. Я его подхватил. Хлопцы орут, что и Василий ранен. Кавалерия кинулась и порубала тех пулеметчиков.
— Что ж вы его не заслонили? — еще строже спросила Галина.
— Он же как ртуть, Андреевна! Был вот под рукой — и нет.
— Э-эх, телохранители. Гаврюша берёг. А вы! Где хирурга взять?
Зиньковский, лысый после тифа, высокий, плечистый, виновато сутулился.
— Ищите хоть под землей! — гневно велела Галина и пошла в хату.
Ни в этот день, однако, ни на следующий хирурга не нашли. Армия — почти двадцать тысяч штыков и сабель — уничтожила Чаплинскую группу и уходила подальше от красных и белых. Лев выяснил, что хорошая больница есть лишь в Старобельске, что севернее Луганска. Но городок заняли через пять дней после ранения Махно, и только тогда местные хирурги сделали операции Батьке и Василию. Ходить они, конечно, не могли, надолго выбыли из строя.
Галина взяла в больнице все, что необходимо, и стала медсестрой и нянькой, заботливой, как несостоявшаяся мать. Неистовые мужики, Нестор и Вася, лишившись подвижности, вели себя порой по-детски: капризничали, стеснялись ночного горшка. Она угождала им, а то и покрикивала. Потом, где-нибудь в уголке, чтоб никто не видел, плакала.
