Галина взяла в больнице все, что необходимо, и стала медсестрой и нянькой, заботливой, как несостоявшаяся мать. Неистовые мужики, Нестор и Вася, лишившись подвижности, вели себя порой по-детски: капризничали, стеснялись ночного горшка. Она угождала им, а то и покрикивала. Потом, где-нибудь в уголке, чтоб никто не видел, плакала.
Ей было горько, что так обделена судьбой. Муж, ниже ее ростом, часто усталый и раздраженный, не вызывал в ней того постельного восторга, о котором мечталось. Походная кутерьма, чужие кровати, хаты, торопливость и настороженность тоже не располагали к нежностям. Даже простыни, одеяла, что возили с собой, не всегда удавалось постирать, просушить, и, ложась спать, чистюля Галина брезговала, поеживалась. Она не могла забыть, как выкинула недоноска и оставила взятого чужого ребенка, как чуть не попала с Феней в плен и потеряла дневник. «Что за коловерть? — думалось. — И когда кончится? Ну когда же, Господи?»
Иногда ее и раненых развлекал начальник лазаретов батько Правда. Подъезжал на двуколке и, поднявшись на своих культях, говорил:
— Ось тэпэр будэтэ знать, як воно. Ничего, хлопци, пока есть голова — жить можно.
— А если и ее потеряем, что тогда? — спрашивали больные.
— Тоди и чарку вжэ нэ выпьеш! — отвечал Правда с большим сожалением.
Какой-нибудь раненый озорник, прищурив глаз, пытался сбить его с панталыку:
— Что ты скажешь, Правда, про нашего Батьку? Вечный он или нет?
Махно поднимал голову и тоже прислушивался.
— Нэ треба, ха-ха-ха, я всэ-э знаю! — усмехался калека. Он за словом в карман не лез. — Нэстор Иванович характэрнык. Цэ вам нэ тру-ля-ля. Таки козакы раньше руками ядра ловили. Ясно?
— Не юли, Правда. Режь всю матку! — требовал озорник.
— Якшо вжэ так хочетэ, то скажу вэлыкый сэкрэт. Есть така пуля и для характэрника — сэрэбряна. Мало того. Над нэю трэба прочытать двенадцать литургий! Ота достанэ. Та хто ж ту пулю бачыв? Ты, можэ, ротозей?
— Нет, я чув, як над ухом пела! — хохотал озорник, и всем было чуток веселее.
Ехали уже по пыльным донским степям. Взяли узловую станцию Миллерово и углубились в станицы. Войском руководил Семен Каретник. Вместе с начальником штаба Виктором Билашом он часто навещал раненых, советовался, куда идти. Было очевидно, что, разрушая тылы красных, взрывая железные дороги, повстанцы расчищают путь на север барону Врангелю. А что делать? Кремлевские вожди ведь не просят помощи, хотя поляки, говорят, гонят их в три шеи. Комиссары о союзе даже не заикались. Нет, молчат, спесивцы.
Галина не вникала в тонкости большой политики. Однако намеки Билаша на то, что армии стали тесны проселочные дороги, что пора бы и отдохнуть, осмотреться, были близки жене Батьки. Хватит колесить по степям, нужно подлечиться. Нестор не возражал. Рессорная тачанка смягчала тряску, но раздробленная нога все равно ныла, не так срасталась, что ли. Полегче было лишь на привалах.
Обычно под вечер, когда утихала пальба, Махно с Куриленко ездили по селу или станице, где таборилась армия, беседовали с повстанцами, давали распоряжения, при случае и шутили. Все знали, что Батько ранен, и хотели видеть его. А он вот, пожалуйста, рядом, и мать Галина с ним, ухаживает.
Она чувствовала теплое отношение воинов, а это хоть маленько согревало, как сентябрьское солнце, что посылало из-за багровой тучи последние яркие, прямо ангельские лучи.
— Глянь же, Нестор, какая красота! — воскликнула Галина.
Муж покачал головой, то ли любуясь зарей, то ли удивляясь, что жену волнует сейчас такая чепуха. Впереди, по пыльной улице, гнали пленных, видимо, на расстрел. Когда поравнялись с ними, Махно велел кучеру остановиться.
— Кто они? — спросил у старшого.
— Та цэ ж продотрядивци, Батько. Звери! Шкуру здырали з козакив.
Среди арестантов выделялся высоколобый, светлолицый паренек в разорванной сорочке.
— Подойди! — указал пальцем на него Махно. — Ты чей?
— Шолохов я, Михаил.
— Зверствовал?
— Не-ет, учетчик, — паренек ожегся о взгляд Батьки, потупился.
— Отпустим его, глупыша, — сказал Нестор Иванович. — Хай подрастет и осознает, что творит. А нет — успеем, в другой раз повесим. И только!
– Яэтого… не забуду! — то ли злобно, то ли облегченно вскрикнул Михаил и не двинулся с места.
— Тикай, дура! — подтолкнул его старшой караула, и Шолохов побежал прочь.
Галина смотрела ему вслед со странным чувством. Сегодня комиссия антимахновских дел допрашивала этих продотрядовцев. Они вели себя вызывающе, требовали немедленно помочь голодающим рабочим севера и ни о какой пощаде не просили. Глядя на хлопчика тогда, Галина еще подумала: «Жалко сопляка. Дурнэ ж, як тэля, и мамка ждэ його». А вот чтобы отпустить… С какой стати? Они грабят селян, детишек оставляют без куска хлеба. Нестор же, видишь, пожалел волчонка. Сотнями вызволяет пленных. Непредсказуем!
Между тем поднять верхнедонских казаков против комиссаров не удалось, и войско повернуло обратно. Из разговоров мужа с Василием, из своих наблюдений Галина сделала печальный вывод: свобода людям, ох, не по зубам. Они устали, растеряны. Кому верить? На что надеяться?
Не было единства и среди анархистов. Барон по-прежнему настаивал на своем: нужна республика свободы! Хоть в Крыму! Командиры ехидно усмехались: «Там же сидит один несогласный — барон тоже!» И Галина все чаще замечала, как нервничает Нестор, встречаясь с Канторовичем. Сам вид его — эта неизменная тросточка, скрещенные на груди руки, несуразная кепка — всё подчеркивало отличие мэтра от крестьянской массы. Кроме того, хоть Махно и говорил не раз о помощи, которую ждет от теоретиков, на самом же деле не нуждался ни в каких оракулах.
А тут еще без вести пропали Яков Суховольский, литератор, и начальник типографии Иосиф Гутман. Кому мешали эти светлые трудяги? Чекистам? Или своим негодяям? Канторович не на шутку испугался и решил не искушать судьбу.
— Лучше сгнить в советской тюрьме, чем прозябать среди таких анархистов! — заявил он и ночью бежал с теоретиками в Харьков. Там состоялась третья конференция «Набата», которая признала, что Махно перестал быть анархистом и личные капризы вздымает выше общих целей.
Узнав об этом, Батько лишь усмехнулся, а Василий Куриленко махнул рукой:
— Туда им и дорога, болтунам!
Виктор Билаш давно подумывал о союзе с Красной Армией, но только теперь заговорил об этом. Куриленко насторожился: комиссары живо припомнят ему предательство. Не проронил ни слова и Семен Каретник. Управляя армией, он видел, что другого выхода нет. Но кто же лично рубил и стрелял красных офицеров, чекистов?
— Покумекаем, — сказал Махно.
Решали вчетвером, да еще рядом сидела Галина. Заложив большие пальцы рук за ремни портупей, Билаш продолжал:
— Врангель сегодня взял Волноваху. Прёт сюда. Размышлять некогда.
— Потеряем… пол-армии, — проронил наконец Каретник.
— О чем ты? — насторожился Батько.
— Фомин с дончаками уже откололся (Прим. ред. — К этому отряду пробьется потом Григорий Мелехов из «Тихого Дона».). Не верю я и старому националисту Матяжу. Он хоть и против Петлюры, а комиссарам никогда не поверит на слово, уведет свою тысячу штыков, — от такого многословия тонкий, кривоватый нос Семена покраснел. — Есть у нас и уголовники, бежавшие от кары чека. Например, Степан Бондаренко. Тоже удерет и полк сманит…
— Брось паниковать! — перебил Махно. — Я Степана знаю давно, еще с днепровских порогов. На Царской скале сидели.
— Ну, побачытэ, — буркнул Каретник.
— Мы не собираемся кланяться красным, — настойчивее продолжал Билаш. — Потребуем автономию в Гуляйпольском районе. Это раз. Свободу пропаганды своих идей. Это два. И вырвем из советских тюрем наших товарищей… — Виктор сделал паузу и подкинул козырную карту: — Того же Алешу Чубенко, что сидит в Бутырках.
Батько пристально посмотрел на Билаша, словно хотел сказать: «Ох, ты ж и бестия!» Упоминание о Бутырках и Алешке больно задело Нестора Ивановича.
— Ладно, — согласился он. — Попытайся. Но учти… Мы болеем. Ответственность… вся… на тебе!
В тот же день Виктор связался с Харьковом и передал предложение начальнику особого отдела Южного фронта Манцеву. Тот ответил: «Будет рассмотрено». Новый командующий фронтом Фрунзе, не имевший резервов, тут же доложил о секретных переговорах главкому Каменеву, а тот — Ленину. Долго думать и им не позволяли обстоятельства: с поляками готовился грабительский мир, и Врангель сунет на север. Вождь посоветовался со своими, ответил украинским товарищам: «ЦК не возражает против временного союза с Махно. Детали согласуйте на месте». Вечером телеграф выстукивал: «Штабу повстанческой армии. Ждите, вам будет передано экстренное сообщение».
А в Харькове нервничали. Накануне в газете «Коммунист» предсовнаркома Раковский писал: «Все главари банд и все, участвующие в бандах, объявляются вне закона. Каждый захваченный будет расстреливаться на месте как враг рабоче-крестьянской власти». А теперь что же — союз? Где же наша большевистская принципиальность? Мы что, мальчики на побегушках?
