— Рука у него верная, не дрогнет, — заверил высоколобый, лысоватый Манцев и на прощанье порекомендовал: — Глянь там, Федя, по ситуации. Лев Задов, как и ты, и Яша, из рабочих, юзовский каталь. Потолкуй с ним осторожно. А вдруг клюнет. Все-таки наша косточка, пролетарская. Совесть-то, поди, не всю еще потерял?
Сначата они с Яшкой поехали в Александровск, где опознали и выдали ЧК махновцев. Оттуда на подводе отправились в Гуляй-Поле. По дороге Дурной со смешком рассказывал, что при царе сидел в тюрьме аж девять раз из своих двадцати пяти годков.
— А после революции с грабежом я завязал, — сообщил он не без гордости, кивая маленькой головой.
— Ну да! — не поверил Федор. «С кем я спутался? — думалось. — И чека хороша. Никем не брезгует». — Ты, Яша, кто по профессии?
— Слесарь. По замкам!
— Почему же не потеешь с напильником?
— Да что я, малохольный идиот? За копейки корячиться! Занялся экспроприацией богачей, помогал советской власти в этом чистом деле. А она паскуда, не оценила, в Харькове сцапать захотела. Я отстреливался, бросал бомбы и скрылся. Меня просто не возьмешь! Но отморозил ноги в сарае.
«Помощничек, твою ж маму! — приуныл Глущенко. — Чуть что, и сдам его. Свобода так свобода».
В Гуляй-Поле никто не ведал, где сейчас Батько, и чекистские деньги пропили. Яшка продал краденое пальто, мотанулись по селам. В Туркеновке, наконец, наткнулись на Махно. Еще издали увидели: стоит в окружении командиров или охраны. «Надо бы поискать Левку, — засомневался Глущенко, замедляя шаг. — Может, клюнет, каталь? Все-таки пролетарская косточка. Держи карман шире — три шкуры сдерет! Или нет?» Вспомнились красноармейцы, которых встречали по дороге. Батько их пленил и отпустил. «Не такой он зверь, как малюют», — говорили бойцы, усмехаясь.
Террорист остановился, закурил, прикинул, можно ли подойти к Махно. «Узнает же, допустит. А как стрелять? Тут же скрутят. Да и Нестор верткий. Глазом не мигнешь — всадит пулю!» Всё это Федор уже сто раз представлял себе: «Ну схватят. Так для того же и Яшка здесь, чтобы палить. Куда там? Сдрейфит, ворюга!» Тяжело вздохнув, Глущенко сказал:
— Не теряйся, слышь. Вперед.
На них по-прежнему не обращали внимания. Командиры о чем-то спорили у кирпичного дома волостного правления. Уверенно подходя к ним, Федор шепнул спутнику:
— Стой и жди.
Так было договорено. И вдруг Махно повернул голову и взглянул на Глущенко. Тому даже показалось, что Батько смеется. Темные глаза его вспыхнули каким-то бесовским огнем. Федор похолодел: «Всё знает. Ждет!» — мелькнула догадка. Нестор Иванович тут же отвернулся, а террорист подбежал к нему и срывающимся голосом выпалил:
— Батько! Я имею вам… очень важное… сообщить.
Тот небрежно махнул рукой:
— Передай вон Куриленко, — и по давней привычке, искоса следил за неожиданным визитером.
А Федя шептал Василию:
— Вон стоит… с двумя наганами. Слышь? Хочет убить Махно!
Могучий Куриленко, не раздумывая, подскочил к Яше и обхватил его сзади. Тут же налетели охранники, вытащили у Дурного из карманов маузер и браунинг. Обезоружили и Глущенко.
— Кто тебя прислал? — гневно спросил Нестор Иванович.
Яшка онемел. Любое неосторожное слово стоило жизни. А Федор ждал, что напарника прикончат, и тогда можно набрехать с три короба небылиц.
Но подошел Лев Голик со своими хлопцами, тихонько попросил Батьку:
— Отдай его нам. Разберемся.
— Я же ничего! Просто стоял! — крикнул Костюхин, мотая маленькой головой.
— Раз-берем-ся, — тихо повторил Голик. — Ведите его.
— Так и этого тоже! Он со мной! — Дурной злорадно указывал пальцем на Глущенко.
— Федор? — удивился контрразведчик, без теплоты глядя на своего курносого кудрявого агента.
Тот с надеждой протянул руки к Нестору Ивановичу:
— Меня за что, Батько? Я же раскрыл бандита! Я же вам… лично…
Махно молчал.
— Пойдем, — Голик ткнул дуло револьвера в живот Федору.
— Курва ты, — сказал ему Яшка, когда их вели в дом волостного правления.
— Ловим гадов! — с достоинством отвечал Глушенко, нисколько не сомневаясь, что разыгрывается спектакль для чекистов, затаившихся среди повстанцев. Вон стоит подозрительная рожа — Исаак Теппер, поглядывает, сучок. А сколько тут таких?
На допросах оба арестованных ничего не скрывали, вовсю костерили Манцевых и Дзержинских. Федор утверждал, что у него и в мыслях не было стрелять в Махно. Приехал, чтобы предупредить Батьку и выдать бандита. Ход был верный, и опровергнуть его никто не мог. Однако все командиры, кроме Голика, высказались за смертную казнь обоим. Тогда Лев спросил:
— Вы хотите, чтоб в чека работали наши люди? Да? Ну так кто же согласится на это, если пустим в расход Глущенко?
Командиры призадумались. Верно говорит, верно.
— Хай твои люди проникают хоть на тот свет! А покушаться на Батьку не позволим! — категорически возразил Семен Каретник.
— Сама думка про это губительна для революционера, — добавил Алексей Марченко, и арестованных приговорили.
Но даже когда Зиньковский взвел курок, Федор верил, что это игра, его пощадят, дадут новое задание, как и раньше. Иначе проклятая кутерьма, именуемая жизнью, теряла всякий смысл. Он сказал с надеждой:
— Боже вам помоги…
Умолк шум печатного станка, курьеры увезли пачки газеты «Вольный повстанец», а ее редактор Петр Аршинов, сутулясь, вышел во двор. Сюда же из-за крестьянской хаты пыталась заглянуть и тусклая луна. «Одинокая, вроде меня», — вздохнул Аршинов. Личная жизнь его не сложилась. Вот таким же сухим, теплым вечером обнимал когда-то… В другой жизни, явно не в своей… Фиолетовые Цвели георгины, чьи-то ульи оказались рядом, пахло сотовым медом… Эх, Зоя, Зоя. Сколько же лет утекло? Пятнадцать? Вроде того. Звездочка ты моя падучая. Кому светишь и греешь ли?
Были и потом встречи, бесследные расставания. Обидно. Кого ни возьми вокруг: того же Нестора, Барона, Васю Куриленко, Семена Каретника — у всех семьи, любимые жены. «А я… как это говорят? — не находил слов Петр Андреевич. — Да, мышиный жеребчик! Истинно так. Скачу с юности за мечтой. Даже своего угла не заимел».
Сын слесаря и сам слесарь, он стал профессиональным революционером, сидел за убийство в Бутырках с Махно, учился в Париже, Вене, увлекался симфонической музыкой и стал… рабочим-интеллигентом. Хуже не придумаешь: и тем и другим чужой! Так иногда казалось Аршинову, вот как сейчас, под этой луной-одиночкой.
Да и вся их армия разве не такая же? Мечется между Врангелем и красными, как инородное тело. Но тут уж ничего не поделаешь: порыв к свободе всегда редок и своеобычен. Аршинов не связывал его с национальными особенностями украинского или еврейского народов. Темных заковык редактор всячески избегал.
Арон Канторович (Барон), с которым Петр Андреевич приехал к Батьке, сразу же поставил вопрос ребром: надо затабориться и, не мешкая, строить новую, вольную жизнь! Командиры пожимали плечами: вроде грамотный, теоретик, а несет околесицу. Да завтра же комиссары или добровольцы окружат и замесят из нас грязь!
От села к селу войско повстанцев росло. В него вливались и те, кого в свое время Виктор Билаш предусмотрительно послал на север, на восток. Махно тогда возмущался: «Распылил армию!» А теперь из полтавских лесов выползли более трех тысяч партизан Христового. Им снова выдали оружие и деньги. 700 штыков привел Матяж, что был за самостийну Украину без Петлюры, 600 — матрос Живодер, еще в прошлом году красный комбриг, 500 — кулак Левченко, эсер по убеждениям, петлюровец по принадлежности и военный комиссар уезда по должности. «Какие колоритные фигуры! — радовался Аршинов, разглядывая кряжистых мужиков. — Сколько сил таится в народе! Неужели это… можно истребить? И как Батько умеет держать их в кулаке!»
Помимо всего прочего, Петр Андреевич еще писал историю этого невиданного движения, где не только бунт, как у Спартака или Разина, но и ясная цель: освобождение труда! Собранные документы зимой потерялись, но редактор не унывал, собирал новый архив и, беседуя с командирами, готовил для будущего их биографии, фиксировал всякие происшествия.
На подходе к городам армия зримо распухала. Так было под Изюмом, Зеньково, и редактор «Вольного повстанца» радовался: какой революционный энтузиазм! Проснулась Украина! Жалко, нет кинокамеры, и Петр Андреевич обратился к Батьке:
— Когда же добудем аппарат? Это исторические мгновения!
Махно пообещал, да, видимо, не до того было. Тогда, уже под Миргородом, Аршинов высказал свой восторг Льву Голику. Начальник разведки, еще более пополневший, так как теперь следствием не занимался, хмыкнул:
— Ты чо, Петр, с луны свалился?
— В каком смысле? — нахмурил рыжие брови редактор. Лицо у него серое от ночных бдений над текстами.
