Тимур Ибатулин - «Простая» человеческая жизнь. Целиком

На больничной койке лежать, это тебе не дома на кровати… и простыни вроде чистые, да не те и матрас мягкий, но потеешь от него. Александр Михайлович положил на тумбочку томик Паустовского и попытался встать. Тело не восстановилось полностью после операции, а еще и затекло… «Вместо дела одно сопение», — вслух прокряхтел он. В палате никого не было, и можно было позволить себе маленькую слабость, и дед продолжил: «… на коня…, у-ух, не… ся–а–дешь!»

— Вам помочь? — спросили за спиной, и одновременно ухватили под мышки крепкими руками, мягко приподняли, помогли встать на ноги.

Александр Михайлович повернулся, увидел… парня лет семнадцати.

— Тебя как зовут?

— Саша.

— Ох, — вздрогнул дед, — и меня Александром кличут. Спасибо тебе, помог старику. А ты, здесь, с чем?

— Спортсмен я, самбист. Рванул соперника неудачно и… — смутился Саша, — вот, теперь здесь…

Александр Михайлович далее спрашивать не стал, да и к чему? Отделение урологии, и так понятно.

— Ну, теперь нас точно путать будут. Точнее мы путаться будем, как только по имени позовут или еще хуже — по фамилии вызывать станут, как в школе: «Иванов к доске!»

— А, «Иванов» Ваша фамилия? — улыбнулся парень.

— Нет, — улыбнулся дед, открыто протянул руку, — Климентьев, Александр Михайлович, прошу любить и жаловать!

Собеседник пожал руку, предложил: «А, Вы зовите меня Шурик, и ни кто нас не спутает! Я и врачей попрошу…

— Не солидно, как–то… Полностью–то, как?

— Александр Сергеевич… Пушкин, — запнулся на последнем слове парень.

Александр Михайлович вздрогнул, немного затвердел лицом:

— Это, что шутка?!! Как–то не уместны, п-побные…

— Я и сам так думаю, — перебил Шурик, — но это… не шутка. Это неприятность по жизни, Вы, только не смейтесь! Мой прадед имел фамилию Сыпушкин, ударение на первом слоге. Его, кстати, за это в детстве дразнили. Сосед по двору, Колька Аршинов, проиграл гривенник мальчишкам, жившим на втором этаже дома–булочной, на Ямской.

Дом, деревянный, двух этажный такой. Снизу из кирпича. На первом этаже булочная, а второй бревенчатый…

— Да понял я, рассказывай дальше! — Александр Михайлович, смущенно почесал затылок. В уголках его глаз давно прятался смех, он был человек слова, и пока держался. Шурик неправильно истолковал смущение:

— Тогда много таких домов было. Да этот дом и сейчас стоит! Колька поспорил, что обгонит прадеда на велосипеде. Велосипеды, тогда особые были — спереди огромное колесо, а руль… — Шурик уловил искрение в глазах собеседника и смутился, — …знаете какие тогда были?

Александр Михайлович знал, но ободряюще кивнул «продолжай мол».

— Ну, что говорить — Колька проспорил конечно. Отдал ребятам гривенник, повернулся к прадеду: «У-уу, Сыпушкин! Я тебе этого так не спущу!» А за спиной уже радостно вопили: «Ха! Усы Пушкина, Усы П–пуш–кина!» С этими усами… Про «Усы» я расскажу позже, веселая, но длинная история. Так, на чем я остановился?

— На «усах», — прыснул в седую бороду Александр Михайлович, — на «усах» ты остановился, и никак не сойдешь с них Александр Сергеевич Пушкин!

— О, точно! Мой дед был большой…

— Погоди, ты же говорил прадед?! — перебил Александр Михайлович, он почти запутался в истории с «Пушкиным».

— Все правильно. Но ведь у меня должен быть еще и дед! Так вот, дедушка был большой поклонник великого поэта, а отец очень любит деда…

— Так ты Сыпушкин?

— Нет, — грустно сказал Шурик, — я, как раз, Пушкин… Дед в больнице лежал, когда отец паспорт получал. Папа деду подарок решил сделать — исправил фамилию на Пушкин. Дед выписываться собирался и чуть заново не слег, а фамилия осталась. Хуже другое: папу Сергеем зовут, а меня в честь прадеда Александром нарекли…

Вот и хожу. Всем объясняю: «что я, Александр Сергеевич Пушкин, не Пушкин», — Шурик развел руками и рассмеялся.

— Чего только в жизни не услышишь! — почесывая интеллигентную бородку, сказал Александр Михайлович.

— Ой, Вы меня извините! Надо идти, в процедурной ждут.

Шурик в полупоклоне склонил голову.

— Да, да, конечно, удачи!

Они распрощались, а мысли старика уже неслись в прошлое: «Таким и я когда–то был…, мы были!

Александр Михайлович достал из тумбочки привычную пачку Беломора и вышел на лестничную площадку. На окне стояла самодельная пепельница из банки «Pepsi». Забавно — верх срезали, вертикально нарезали «лапшу», завернули каждую полоску на манер цветка, — просто и функционально… Дед стряхнул в посудину пепел, прикрыл дверь с табличкой «отделение урологии». В окне блестело солнце. Отраженное стеклами соседнего корпуса оно не потеряло своей силы и слепило. Дед глубоко затянулся и закрыл глаза:

«Сколько же мне тогда стукнуло — шестнадцать? Школа заканчивалась. Казалось, все в жизни впереди: творчество, радости, семья, работа, путешествия…

Все перепахала война. Отец ушел на фронт, навсегда. Потом погиб брат… Судьба ставила свои коррективы. Так было у большинства людей. Не укладывалось в голове, в это не верилось, даже когда голосом Левитана неслось из репродуктора на столбе об оставленных городах. В Это не верили…, но Оно было, и это страшное непознанное «Оно», обретало имя — война. Самым ужасным, оказалось — познавание… на собственной — жизни.

У военкомата стояли пять подростков шестнадцати лет. Было раннее утро,

уже рассвело, оставался, наверное, час до восхода солнца. Ребята тихо переговаривались, неумело закуривали, затягивались, закашлявшись, передавали дальше — по кругу. С сигаретой казалось, что выглядишь взрослее. Они поднимались в такую рань, надеялись, что пока мало народу — их заметят… На них не обращали внимания, или делали вид, что не видят. Более взрослые товарищи уверенно открывали обитую черным, потертым дерматином дверь и скрывались внутри. Выходили обратно задумчиво–довольные и остановившись похлопывали ребят по плечу, подбадривали, шутили. Были иногда и другие: с бегающим взглядом и порывистыми движениями, такие на выходе не задерживались — стремились быстрей уйти.

В первые дни принимали гражданских только строевого возраста. Старики и женщины (да женщины тоже хотели на фронт) расстроено топтались у выхода. Потом мобилизовали почти всех… Старики тоже неплохо владели винтовкой, а без медсестер не обойдется ни одна война…

Подростков не замечали. Особо ретивых просили подождать снаружи.

Ждали. Из толпы подростков и мальчишек осталось ко второй неделе пятнадцать человек, к концу месяца пятеро. Пятьдесят дней очередь проходила мимо них. Входящие уже старались не встречаться взглядами с ребятами…

На пятьдесят первый день военрук не выдержал. Всех пригласили в Комиссариат и выстроили в линию.

Иван Ильич, боевой командир в прошлом, а нынче просто калека–военрук, хромая шел вдоль строя. Останавливался. Внимательно заглядывал в глаза. Перед ним были пятнадцати, шестнадцатилетние подростки. Дети войны… Военрук давно распрощался с молодостью, он знал, что такое Война: Гражданская, Халхин — Гол, теперь — фашизм! Иван Ильич болезненно размышлял…

«Сорок первый год, сколько судеб ты сломал, сколько жизней забрал… Сколько еще унесешь?!!!»

В глазах детей уже не было горя, не было слез, только мрачная решимость… «Что это? Желание отдать свою жизнь, чтобы унести с собой как можно больше врагов? Нельзя их отпускать — Война не для детей! А здесь… — родственники эвакуировались, жилье разбомбили, с едой тоже скоро станет туго… О чем это я? Конечно же, им помогут. Но проблемы такой помощью не решить…».

Комиссар стоял в дальнем углу у окна, из открытой форточки дуло. Он ежился, но встать в другое место не желал — здесь был прекрасный обзор и хорошо все слышно. Кирилл Алексеевич набил табаком самокрутку, закурил. Дым попал в глаз, он прищурился, продолжая внимательно наблюдать за молодежью. За этой молчаливой командой еще не взрослых людей, которые больше не были детьми… Фронт стремительно приближался, здесь их не ждет ничего хорошего. Из эвакуации сбегут. Интересно, как выкрутится военрук?