Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки!

В числе написанных мною романов есть один очень большой. Он вышел в свет первым изданием в 1953 году и называется «Когда крепости не сдаются». Главный герой этого романа – действительно существовавший человек. Это генерал-лейтенант советских инженерных войск Дмитрий Михайлович Карбышев.

Карбышев был офицером русской армии еще до войны 1904–1905 гг. Он участвовал и в первой мировой войне 1914–1917 гг., а потом, уже в качестве командира Красной Армии, был деятельным участником войны гражданской. Когда перед нашей Родиной встала задача мирного строительства, Карбышев начал вести большую научно-педагогическую работу, состоя профессором нескольких военных академий. В течение многих лет он читал лекции и писал книги, посвящая их военно-инженерной теме. И Великая Отечественная война впоследствии тоже не прошла мимо Карбышева – погубила его и возвеличила.

Дмитрий Михайлович Карбышев – герой моего романа о несдающихся крепостях. Но как для меня, так и для вас, мои читатели, он должен быть не просто героем романа, а еще и чем-то вроде стеклышка в волшебном фонаре, сквозь которое можно видеть множество громадных событий. Великая Отечественная война застала генерала Карбышева на западной границе нашего государства.

О том, что случилось с ним дальше – как он очутился в плену у фашистов, как продолжал бороться с фашизмом в гитлеровских концлагерях и как покрыл себя неувядаемой славой, – обо всем вы прочитаете в этой книге.

Она представляет собой последние главы романа «Когда крепости не сдаются», кое в чем значительно переделанные. То главное, что есть в романе – его зерно и основа, – заключено в этих главах. Что же это за зерно?

Карбышев говорил: «Обороняются не стены, а люди. Стены только помогают людям обороняться. И поэтому советскую крепость можно уничтожить, а взять нельзя».

В романе дважды подтверждается правильность этой мысли. Две крепости не сдаются в романе: сам Карбышев и Брест. Славой геройской обороны Бреста как бы освещается мрак первых дней и недель войны.

Светлыми образами Тельмана и германских коммунистов, загнанных гитлеровцами в тюрьмы и концлагеря, рассеивается тьма той морозной ночи, когда Карбышев совершил свой последний подвиг. Внешняя линия действий, происходящих в романе, – борьба за мир посредством войны. Внутренняя линия – борьба с войной за дело мира. Все это становится вполне очевидным в последних главах романа.

Потому-то и родилась у меня мысль превратить эту часть его в отдельную повесть, с тем, чтобы смысловое зерно большого произведения стало доступно и читателям маленькой повести.

«Время преходяще, искусство долговечно», – сказал когда-то великий немецкий поэт Гёте.

Прошу вас, друзья мои, прочитав эту повесть, подумайте над тем, что сделал для своей родины Д. М. Карбышев и не заслужил ли он, кроме памятника на месте своей гибели в далекой Австрии, еще и другого памятника – в сердцах человеческих. И не в том ли заключается одна из существенных задач искусства, чтобы с помощью прошлого, сохраненного им от забвения, глубже и шире овладевать новым?

История дает направление искусству и как бы входит через него в нашу жизнь. Ни понять нашу жизнь, ни разъяснить ее вне связи с прошлым невозможно, ибо она, с одной стороны, исходная точка движения в будущее, а с другой – естественное, неизбежное следствие прошлого.

Оторвав современность от ее исторических корней, можно сколько угодно писать о сегодняшнем дне и все-таки не добраться до подлинной сути того, что в нем происходит, – не обнажить его сердца, не раскрыть его души. И наоборот – можно писать о том, что было вчера, а сегодня в своем физическом виде уже не существует, но все еще входит, как живой сок земли, в молодое, цветущее, бурно растущее тело нашего будущего. Да и что такое вообще настоящее, как не ступенька в великом переходе от прошлого к будущему!

Наркевич руководил научно-исследовательским отделом в одной из московских проектировочных организаций полувоенного типа. Карбышев был частым гостем НИО.

Добравшись до кабинета Наркевича, он бросал на подоконник свой громадный, туго набитый, похожий на кожаную подушку портфель и говорил:

– А все-таки скверный тут у вас воздух! Что-то условное, невкусное, непитательное, как сахарин…

– Ну уж это вы чересчур! – недовольно морщась, возражал Наркевич.

Теперешний Наркевич совсем не походил на прежнего, каким знал его Карбышев двадцать лет назад. Лицо из бледного стало сероватым; черные, как дым, волосы – сивыми; надтреснутый голос превратился в плотный баритон и по-детски узенькие плечи развернулись в длинное коромысло.

Но как был он смолоду упорен, настойчив и в суждениях своих суховат, таким и остался. И по-прежнему не хватало простора для творческой мысли в его умной, смелой и честной голове. Отношения Наркевича с Карбышевым складывались так, что разногласий между ними не было и не могло быть; только вел вперед Карбышев, а Наркевич лишь следовал с остановками; Карбышев открывал, а Наркевич догонял и придерживал.

Между тем время не шло, а бежало, и механика скорости, с которой оно совершало свой бег, казалась непостижимой. Дряхлое, безобразное исчезало, как сон, со старых улиц Москвы. Новое буйно поднималось на них в железобетоне и стекле гигантских сооружений, в сверкающем мраморе облицовок, в небывалой ширине тщательно выпрямленных трасс. И Карбышев и Наркевич – оба видели это. Вот они глядят из НИО в окно, как бы ожидая подсказки от того, что происходит снаружи. Но там нет ничего интересного. День хоть и майский, а серенький; в воздухе парит; пахнет близким дождем. По контрасту с этой обыкновенностью Наркевич вспоминает последние концерты Барсовой и Козловского. Наркевич знает толк в музыке, и ему приятно вспомнить, как пела вместе с Барсовой и Козловским жизнь и как в ее чистом голосе звенело счастье. На концерт Поля Робсона Наркевич не попал, но, когда Мариан Андерсон выступала в Большом зале Консерватории,[1] он сидел и слушал, застыв в немом очаровании. И сейчас он слушает, как за окном шумит Москва, но все еще слышит негритянскую песенку Андерсон…

Парит… Пахнет дождем… Все? Нет. Шумит Москва. Это шум самой стремительной жизни на всем земном шаре. За Москвой идет страна, недавно завершившая гигантский тур великого пятилетнего труда. Вдруг что-то поднимает Карбышева со стула и ставит на ноги.

– Люблю новенькое. А вы чем можете похвастать?

Карбышев быстро заходил, почти забегал по маленькому кабинету, с жадным нетерпением потирая руки. Сегодня он пришел за последними расчетами по движению танка.

– Чем можете похвастать, Глеб?

– Расчеты сделаны. Да, танк не пройдет ни через болота, ни через срубленный, но невыкорчеванный лес, ни через отлогости крутизной больше сорока градусов, ни через отвесные эскарпы высотой больше, чем сам танк…

Наркевич закурил папиросу, отошел от окна и, повернувшись спиной к звонкой майской улице, собрался доказательно представить расчет, когда Карбышев остановился прямо перед ним.

– Слушайте, Глеб! – взволнованно сказал он. – Почему мы так медленно работаем?

– Я не думаю…

– А я думаю. Только об этом и думаю. Вот уже скоро полгода, как Гитлер уселся на загорбок немецкого народа. И рейхстаг сгорел. И Япония вышла из Лиги наций. А мы… Читали вы в газетах последнюю речь Гитлера?

– Да…

– Что же это такое, Глеб? Что такое фашизм?

Наркевич отлично знал, что такое фашизм. И удивился элементарности вопроса. Он положил свою только что закуренную папиросу на стол мундштуком к ребру, куркой – кнаружи.

– Фашизм? – риторически и несколько докторально повторил он. – Это – самое сильное орудие мировой реакции… самый хищнический и разбойничий отряд империализма. Именно потому империалисты Запада всячески помогают росту фашизма. В его стремлении к мировому господству они видят вернейшее средство удушения революции…

До сих пор Карбышев приходил в НИО к Наркевичу всегда лишь за новеньким. И сегодня тоже должно было быть так. А получилось иначе. Получилось так, как будто между фашизмом в Германии и расчетами движения танка по труднопроходимой местности существует самая прямая и самая глубокая связь. И Карбышев открыл эту связь сегодня, а Наркевич, как и обычно, пустился за ним следом – объяснять и растолковывать…

Одни умирали, другие болели; все без исключения старели, седели, лысели; но доктор Османьянц оставался прежним. Как и два десятка лет назад, он был в меру лыс, в меру сед, поворотлив в мыслях, остер на язык и светился «склеротическими» улыбками. Декабрьское солнце еще не скатилось с чистого неба, и золотые лучи его весело разбегались, скользя по серебряной земле, когда Нерсес Михайлович пришел на Смоленский бульвар с немецким журналом «Вермахт» в кармане. Сунул журнал Карбышеву: «Полюбопытствуйте!» – и сейчас же приступил к Лидии Васильевне с расспросами и сентенциями по поводу здоровья.