«Ночной человек» - Алексей Иванович Шубин

1

Никита Засухин был молчалив тягостно и обидно для окружающих. Когда люди молчат оттого, что им нечего сказать, это воспринимается как должное, но Засухин был молчалив по-особенному — сосредоточенно и, пожалуй, даже пренебрежительно, будто своим молчанием хотел сказать: «Зачем попусту говорить? Все равно не поймете». И хотя он ни разу никого не обидел, обращались к нему редко, с опаской, тщательно выбирая слова и обязательно на «вы», точно не говорили, а писали письмо малознакомому человеку.

И все же однажды бойкий на язык сержант Канев не выдержал. На отдыхе, когда все лежали, греясь на солнце, в вытоптанном и выломанном фруктовом саду, он громко заговорил с Засухиным:

— Давно уже, товарищ старший сержант, собираюсь вас про один предмет спросить, только не доводится все… Почему это вы разговариваете с нами неохотно? Мы вас уважаем и даже гордимся тем, что между нами храбрый орденоносец сражается, а вот разговора откровенного у нас не выходит…

Засухин приподнялся на локте и, повернувшись к Каневу, спокойно и холодно улыбнулся. Потом осмотрел заинтересованные лица товарищей и заговорил неторопливо и глухо:

— Считайте, товарищи, вина в том моя, что разговора не получается, — такой уж я родился… На что жена, можно сказать, самый родной человек, а и та жалуется: «И люблю, говорит, тебя, и, кроме хорошего, от тебя ничего не вижу, а молчание твое мне от тебя нестерпимо…» Это не чужой человек, а жена говорит.

Засухин помолчал, зачем-то отломил и повертел в руках кусочек грушевой коры и, не глядя на товарищей, добавил странные и вовсе непонятные слова!

— Оттого это, должно быть, что родился я ночным человеком.

Если бы сказал это не Засухин, а кто-нибудь другой, хором спросили бы: «А что это за птица такая — ночной человек?» Смешливые расхохотались бы. Но тут все промолчали. Непонятные слова, полные для говорившего скрытого смысла, были приняты всерьез.

На том разговор закончился.

Рассказывая о Засухине новому, недавно назначенному командиру роты, старшина Миусов дал ему такую характеристику:

— В разговоре молчалив, а поступки совершает резкие.

При этом, насколько ему позволяла поза докладывающего подчиненного, Миусов пожал плечами, выражая недоумение, даже неодобрение.

— Резкие поступки? — переспросил лейтенант Трофимов. — Как это понять — жестокие, что ли?

— Крайне решительные и самостоятельные, — подыскал подходящие слова Миусов. И рассказал, как недели три назад, вернувшись из разведки, Засухин, к немалому удивлению всей роты, принес на руках исхудалого, одичалого, но довольно рослого козленка. Это было связано с немалым риском, требовало силы и ловкости.

— Вот эт-та трофей! — не удержался какой-то насмешник.

Нашлись, разумеется, задним числом и советчики.

— Вы бы эту скотину рогатую там прирезали — битую-то нести легче…

Засухин промолчал. Отвел козленка на лужок неподалеку от блиндажа и, привязав к пеньку, пустил пастись.

Наутро козленок пропал. Когда об этом сказали старшему сержанту, он даже глаз не поднял, ограничившись одним словом:

— Знаю…

Только через три дня дознались, в чем дело. Ночью Засухин поручил уходившему в госпиталь бойцу отвести козу бабке Романихе. Старуха жила километрах в шести от переднего края, ютясь в крохотной землянке имеете с тремя сиротками-внуками. Семья жестоко бедовала.

Поступок разведчика неожиданно обернулся понятной стороной и был одобрен.

— Шефство, значит, взял…

— Для сирот козу отвоевал!

Заготовлять сено старухе не пришлось. Изголодавшиеся по осмысленному труду бойцы, уходя на отдых, неизменно заглядывали к ней и, играя щербатой, ржавой косой, навалили прорву травы.

Часть долго стояла в обороне, и за судьбой подарка все внимательно следили.

— Растет коза, — рассказывал кто-нибудь, побывав у Романихи. — Сережки здоровущие, — видать, молочная будет…

Говоривший поглядывал в сторону Засухина, но тот молчал, ничем не проявляя интереса к сообщению о козе. Даже переданную на словах бабкину благодарность он принял молча.

— Вот и пойми его после этого! — развел руками Миусов, закончив рассказ.

— Это вы называете резким поступком? — спросил Трофимов.

— Понятно… Да он и всегда так. Не советуясь, надумает, сделает, словно отрежет, — и все…

— Вот что, товарищ старшина: пусть завтра вечером в шесть часов старший сержант Засухин явится ко мне.

2

Засухин спускался в блиндаж медленно, скользя большими корявыми сапогами по сбитым глиняным ступеням. Рослый, несколько сутуловатый, он произвел на Трофимова впечатление очень сильного, но неловкого человека, и это его удивило. Уж очень не вязался такой облик с громкой славой мастера ночного поиска.

Лейтенант Трофимов не был новичком на фронте. До госпиталя он шесть месяцев командовал взводом и давно привык полагаться на свое умение распознавать подчиненных.

— Садитесь, старший сержант, — проговорил он. — Позвал вас, чтобы познакомиться… Курите?

Чиркнув зажигалкой, Трофимов постарался рассмотреть лицо разведчика. Было оно худое, с желтоватыми, обтянутыми скулами, с густыми черными, спускавшимися вниз усами, закрывавшими уголки длинных и тонких губ. Глаза, глубоко посаженные под сросшимися бровями, щурились от света. Вот и все, что увидел Трофимов. Лицо старшего сержанта не выражало ни ожидания, ни заинтересованности, ни почтительности к начальству, Оно было спокойно до безразличия.

— Я много слышал о ваших ночных поисках, — начал Трофимов. — Теперь нам предстоит вместе служить. Думаю, скоро научимся понимать друг друга…

Фраза получилась вялой и ненужной. Засухин промолчал.

— Будет хорошо, если мы с самого начала узнаем один другого, — поправился Трофимов и резко задал вопрос: — Меня вот что заинтересовало: вы, говорят, однажды в разговоре себя ночным человеком назвали?..

— Было… Старшина небось сказал? — спокойно проговорил Засухин и снова замолчал.

— Что вы хотели этим сказать?

Тррфимов заметил, как при вспышке папиросы усы Засухина шевельнулись, но была ли это усмешка или удержанное желание заговорить — сказать было трудно.

— Вас товарищи не поняли, да и я, признаться, недопонимаю… Очевидно, вы хотите сказать, что любите ночь и молчание?

На этот раз Засухин заговорил:

— Кто же поймет, коли самому неизвестно? Я ведь, товарищ лейтенант, вовсе не об ночи говорю, я особое качество свое хотел высказать.

Засухин с трудом находил слова.

— Спокойную мысль люблю… Такую, какая ночью бывает. Днем ведь суета да колгота…

— Любите бодрствовать и думать ночью?

— Бывает…

Старший сержант придвинулся ближе.

— Я не то чтобы против товарищеского разговора, а против шума лишнего. Иной раз и сказал бы сам, да как скажешь? Чудные думки на ум идут. Узнал бы кто — посмеялся бы.

Мысль, что Засухин действительно может думать о смешном, показалась лейтенанту нелепой, но он понимал, что на прямой вопрос — какие думки — Засухин сейчас не ответит.

После