И у Магоги могли бы быть тоже дети. И у Гоги могли быть дети. И даже у Вани мог родиться светлоглазый, русый и во всём достойный сын России. И мой школьный товарищ Валёк мог бы горячо приобнять своего сына, и разжалованный за развал воспитательной работы во вверенном подразделении майор-десантник, по кличке Халдыбек, тоже, но этого не произошло по разным причинам, о чём и разговор…
5
Магога замастырил неуклюжую закрутку и пытался раскурить косячок, но у него никак не получалось – то ли от недостатка опыта, то ли потому, что гашишная смолка никак не хотела без табачной примеси гореть и тут же рассыпалась в пыльцу. Горел только школьный тетрадочный лист, от которого, кроме катара гортани, никакого кайфа не поймаешь.
– Дай сюда! – Гога взял у приятеля маслянистый брикетик, и, подобрав отстрелянную автоматную гильзу, которых здесь не сосчитать, стал усердно набивать её конопляной «дурью».
Потом Гога вытянул из-под ствола Калашникова тонкий стальной шомпол, воткнул в зауженную горловину почерневшей от выстрела гильзы и стал прожаривать содержимое на зыбком пламени газовой зажигалки. Секунд через 10–15 из горловины пошёл смрад горящего растительного масла, смешанного с пороховой гарью.
Гога поднёс к лицу шомпол с гильзой и, зажав большим пальцем ноздрю, другой стал втягивать вонючий сероводородный дым, заклубившийся из латунной горловины.
В ожидании наслаждения – «прихода», как выражаются наркоманы, глаза его прикрылись, и всё существо было готово раствориться в голубой ядовитой дымке иллюзий.
Глотнув несколько раз этого смрада, Гога вдруг перехватил горло руками и стал блевать на лобастые булыжники какой-то тягучей зеленью, несусветно матерясь и царапая горло ногтями.
– Табачку бы теперь подмешать, тогда и мастырку покурить можно, – мечтательно протянул Магога, глядя на страдающего собрата.
– А я чё скажу-то, чё скажу! – затараторил Ваня. – Мы в детстве вместо табака конский навоз курили, и – ничего! Может, навозцу подмешать! Вон их сколько, верблюжьих ошмётков! Сухие все!
Магога почесал в раздумье переносицу. Сосало под ложечкой страшно. Косячок выкурить, а там и помирать можно, коль сегодня смерть обманул.
– Действуй, Ваня, действуй! Может, медаль получишь! – хлопнул Магога здоровенной ручищей Ванюшу по спине. – Мастырь косяк!
Ваня растёр в ладонях щепоть верблюжьего помёта с остатками спрессованного зелья, всё тщательно перемешал, снова растёр, потом набил ловко скрученную цигарку и протянул Магоге:
– На, Толян! У меня всегда цигарки хорошие получаются! У отца учился.
Оказывается, Магога имел собственное имя, и звать его было – Толян, Анатолий то есть.
– А ну-ка, салапет, дыхни сам, а я посмотрю, как у тебя получиться! – поднёс он к мастырке зажигалку. – Слышь, Колян? – толкнул он зачумелого от дурноты друга, – Ванёк думает от верблюжьего навоза кайф словить, приплыть хочет! Приход получить. Давай, давай салага, салапет грёбаный, затягивайся поглубже! Из кулака кури, вместе с воздухом из пригоршни затягивайся! Так вернее будет! Колян, смотри, смотри!
Гога тоже имел своё собственное крещёное имя, и звать его было – Никола «У меня ни двора, ни кола, потому и зовут меня Николай» – любил повторять Гога, хотя и то, и другое такому малому вовсе и не нужно. Всё равно – или пропьёт, или потеряет.
В жарком испепеляющем воздухе потянуло знакомым запахом кизячного дыма с примесью жареных семечек.
После двух-трёх затяжек Ванюша не закашлялся, не стал на корячки, как Гога задыхаться в блевотине. Лицо его, недавно искажённое недоумением происходящего, теперь помягчело, распустилось в какой-то блаженной истоме – так распускается под тёплым дождём всякое растение после утомительной засухи. Выражение стало по-детски глуповатым и наивным, как у любого деревенского паренька, впервые попавшего в цирк или в большой город.
Всё это никак не вязалось ни с ним, ни с боевым окружением, ни с ужасом смерти.
Ваня делал затяжку за затяжкой так увлечённо, что даже тогда, когда Магога вырвал у него из рук чадящую скрутку, Ваня продолжал чмокать губами и чему-то, одному ему ведомому, внимать.
Теперь Магога, сомкнув в пригоршню ладони, как ловят бабочку, зажал с внешней стороны Ванин чинарик, и стал жадно высасывать дым сквозь щель между большими пальцами. Щёки его то опадали, то снова раздувались, глаза наливались непроглядной чернью, в которую лучше не заглядывать, чтобы не разочаровываться в человечестве.
По мере того, как убавлялась наркотическая скрутка, Магога всё больше и больше чернел не только глазами, но и лицом. Потный его кадык, выпирающий кулаком из отворота гимнастёрки, от затяжки к затяжке двигался всё чаще и чаще. Ноздри раздувались, как у загнанного тяжеловоза. Он зло и натужно засопел.
Гога, отплёвываясь, вытянул шею, с опаской посматривая, как убавляется чинарик с конопляной «дурью»:
– Оставь, Толян, подлечиться, а то у меня от патронных окислов желудок наизнанку вывернуло! Толян, оставь…
Но Толян всё сосал и сосал, всё наливался и наливался дурной чернью, как наливается громоздкая туча, чтобы потом кинуть в пространство горсть ледяных градин, ломая ветки, сшибая и калеча по садам не успевшие дозреть плоды.
– Дай, Толян! Толян, дай! – крутился возле Магоги его непременный спутник Гога.
Но Толян уже ничего не видел, кроме одной точки, засевшей в его мозгу, как шляпка наглухо вбитого гвоздя и точка эта никак не отпускала его внимания, как будто он сам поселился у себя самого в черепной коробке и теперь жмурится от сияния такого, выжигающего все мысли, маленького солнца.
– Оставь, Толян!..
Но скрутка, догорев до самых створок сомкнутых ладоней, распахнулась, рассыпав на камни сотни дымящихся искр. Вся смолка, вся пыльца собранная где-нибудь на тайных плантациях Гиндукуша, отдала свои колдовские чары, оставив дымящиеся крошки сухих верблюжьих испражнений.
– Ах ты, сука такая! – крутился Гога-Колян возле не замечающего его Магоги, собирая рассыпавшийся навоз с остатками конопляного зелья. Но собранного было столь мало, что Гога подобрал ту, стреляную гильзу, выбив шомполом на оставшийся клочок бумаги её рвотное содержимое.
Новая мастырка задымилась, отравляя горячий воздух афганского предгорья.
Гога сосал и сосал навозный кизячный дым, от которого у него стали краснеть глазные яблоки, медленно вылезая из орбит. Его мозг вбирал в себя убийственную смесь окиси углерода, пороховой серы и гашишного чада, как вбирает в себя сухая губка грязную воду, освобождая поверхность от нечистот.
6
Казалось, все забыли про окоченевшего от неподвижности воина Аллаха, готового в любую минуту с радостью отдать свою презренную жизнь во имя священной войны с неверными, предвкушая при этом счастливую встречу с предками, библейскими пророками и даже с самим Магометом, чтобы с честью держать ответ за земные поступки.
Руки и ноги пленного душмана, а проще «духа», как называли их советские солдаты, были крепко связаны телефонным проводом и стянуты за спиной в один узел, так что ни перевернуться, ни пошевелиться он не мог. И если его оставить здесь на тропе одного под раскалённым солнцем, он наверняка через несколько часов встретится – не знаю как с Аллахом, но со своими предками – это уж точно. На таком солнцепёке даже тарантул, и тот стремится найти спасительную норку и переждать там до тех пор, пока каменная гряда не заслонит палящий сияющий диск непроницаемой громадой.
Так и лежал он, отчаянный воин древнего Востока, перепоясанный путами неверных, выворачивая сизые белки глаз то ли в состоянии припадка, то ли в последней молитве белёсому опалённому небу своей родины.
А Ваня, сеятель и жнец тамбовских полей, чернозёмной земли пахарь, сегодняшний солдат-первогодок, заброшенный волею случая и штабных бумаг в пекло, откуда, назойливо жужжа, вылетали свинцовые шмели и смертельно жалили всех, кто оказывался на их пути, сидел, недоумённо перетирал руками безжизненную сухую пыль, плохо соображая, зачем он здесь и где его чернозёмы. Широко раскрытыми глазами с длинными выгоревшими под афганским небом ресницами он озирался кругом в блаженном наркотическом отсутствии реалий страшной мясорубки войны.
Рассеянный блуждающий взгляд его нечаянно остановился на пленённом афганском повстанце, и Ване до слёз стало жалко одетого в бабью рубаху человека, почему-то лежащего в пыли и спутанного по рукам и ногам жёстким проводом.
– Щас я тебя развяжу… Щас… – бормотал Иван, на четвереньках подползая к пленному.
Вот и нет, не все забыли того несчастного воина Аллаха, хотя понятие «несчастный» ну никак не подходило к тому, что окружало со всех сторон его и троих советских солдат, не по своей воле оказавшихся здесь, и в тоже время.
Гога лежал, опрокинувшись навзничь, и внимательно, сосредоточенно смотрел в небо, туда, где из прохладной водной синевы выходили голенастые голые девы и каждая манила его к себе, призывно распахивая крутые и белые, как сливки, бёдра. Гоге было хорошо, так хорошо, что лучше и не бывает.
