— Свежего? — переспросил ротный. — Ладно, но с него бутылка. Так ему и передай.
Ротный написал в рапорте: "списать десять литров клиренса, полученного 27
октября…".
— Вот тебе рапорт. Иди к Барабашу. Пусть подписывает накладную.
Зубков вышел из расположения роты и направился в штаб. Барабаш прочитал рапорт
и сказал:
— Ладно, подпишу накладную.
Зампотыл склонился над накладной, выводя слова: "клиренс, 10 литров". Зубков
через плечо рассмотрел то, что написал Барабаш и добавил:
— Обязательно свежего.
— Хрен с тобой, — сказал Барабаш и дописал слово «свежего». — На, иди к
Петрову…
Зубков пошел на склад ГСМ. Там его уже ждали. Петров, взяв накладную, радостно
сказал:
— Ну вот! Теперь все в ажуре! Серега, налей ему клиренса.
— Только свежего, — добавил Зубков. — Что бы потом не мучиться…
Алтухов чуть заметно усмехнулся и налил в ведро десять литров отработанного
масла.
— Забирай, — сказал Серега, протягивая прапорщику ведро.
— Во, — Зубков радостно взял ведро, — ништяк…
И пошел по парку к своему взводу.
— Принес? — спросил его Савостин.
— Принес, — ответил Зубков.
— А что так долго?
— У Барабаша накладную пока подписал, да потом ротный рапорт на списание
старого клиренса пока написал. Да, ротный сказал, что вы ему бутылку должны, за
то, что он списал старый клиренс.
— Придется ставить, — вздохнул Савостин, ужасаясь, как трансформировалась его
безобидная шутка.
— Давай сюда! — сказал я Зубкову, и тот подал мне на танк это ведро.
— Хоть какая-то от тебя польза, — вздохнул Савостин, видя, как Зубков снова
уселся на пожарный ящик с песком.
Я с Саней переглянулся. Новый прапор так ничего и не понял…
К вечеру, пряча от Зубкова глаза, хохотала вся база.
Время от времени с собой на службу я носил газобаллонный пистолет «Корнет» —
стрелял из него белок. Белки уже сменили шкуру на зимнюю и вполне годились для
отстрела. Они бесстрашно спускались по веткам вниз, и я из этого полуигрушечного
пистолета метров с шести валил их одну за другой. И вот, как-то свалив с дерева
очередную белку, я достал нож и вместе со своим корифаном Коляном стал снимать с
неё шкуру. Зубков, увидев это дело, подошел ко мне:
— Ты что делаешь, это же браконьерство… белочки такие хорошенькие…
— Да иди ты, — отмахнулся я.
Уже прошло то время когда Зубков, звоня домой в Тверь по телефону, рассказывал
что "тигры и медведи так и ходят по городу, а белок кормлю с рук…", и
казалось, что он уже должен был понять, что Дальний Восток — это совсем не то,
что представляет себе средний обыватель западной части России. А вот, поди, ж
ты…
— А ты ее зачем это…
— Из шкурок шапку жене сошью, — соврал я. Если честно, то была мысль сшить
рукавицы, но потом все мои шкурки погибли от стараний моли, так и не дождавшись
своего звездного часа.
— Ты так ловко их разделываешь, — через несколько минут наблюдения за моими
действиями, сказал Зубков.
— Так ведь зимой почитай каждую неделю на охоту хожу, — соврал я.
Был конец ноября, и снег уже лежал во всю.
— А куда ты на охоту ходишь? — спросил меня Леха Зубков.
— Да вон, — я махнул рукой в сторону, где забор части выходил на тайгу. — Беру
свою двустволку и после караула иду в тайгу.
— А далеко ходишь? — спросил Зубков.
— Да нет. Зачем далеко ходить? Тут и рядом зверья валом…
Колян все время разговора молчал и только сейчас вставил:
— А помнишь, как в том году кабан прямо сюда в часть зашел? Мы тогда шашлыков
из него обожрались, да и мяса на месяц хватило. Я даже паек в части не брал…
— Конечно помню, — кивнул я.
У Зубкова загорелись глаза.
Через пару дней наша рота стояла в карауле. На вышке Колян чего-то испугался и
передернул затвор автомата, а когда в валенках и караульном тулупе (плюс к этому
бронежилет и каска) спускался с вышки, каким-то образом зацепился спусковым
крючком за торчащую проволоку противогранатной сетки. Было уже часов пол
одиннадцатого ночи и как раз в этот момент народ в караулке вышел покурить.
Очередь в три патрона не услышать было невозможно. Объявили "караул в ружье", и
разводящий прапорщик Зубков с бодрствующей сменой побежал на место происшествия.
Я был в отдыхающей и поэтому остался в караулке на связи. Начальником караула
был Савостин. С поста позвонил Колян и обрисовал ситуацию. Савостин успокоился,
а я нет. Я быстро по телефону проинструктировал Коляна, и пока Зубков с караулом
добежал до третьего поста, часовой уже знал, что говорить.
После всех этих "стой, кто идет?" Зубков подошел к Коляну:
— Чего стрелял? Нападение?
— Да нет, — Колян изобразил на лице полное безразличие: — Кабан к забору
подошел, вот я его и полоснул. Завтра с караула сменюсь, заберу тушу…
— А где он? — глаза у Зубкова загорелись.
— Да где-то там валяется. Может, метров на сто ушел, но не дальше — я ему
крепко засадил…
После возвращения с постов, Зубков через несколько минут куда-то засобирался —
снял с пояса кобуру, снова одел бушлат.
— Я пойду домой схожу, — сказал он Савостину. — На ужин…
— Ты же уже ходил, — отозвался Саня.
— Я тогда не успел приготовить…
До смены оставалось минут сорок — в принципе он успевал, и мотивов отказа как
бы не было.
— Иди, — сказал Савостин. — Только быстро.
Тот пулей побежал в начале к домам офицерского состава, которые находились от
караулки метрах в ста, но потом свернул по дороге в сторону постов, подошел к
забору, и перелез через него.
Я позвонил на пост и предупредил Коляна, что Зубков пошел в его сторону с
внешней стороны. Чтобы тот с перепугу не расстрелял его.
Через пять минут Колян перезвонил и сказал, что Зубков бродит за забором между
деревьев. Стало ясно, что он ищет подстреленного кабана. Минут через тридцать
Зубков вернулся.
— Поел? — спросил Савостин.
— Угу, — невнятно кивнул Зубков.
Понятно, что наутро, после смены, он первым делом снова побежал туда. Весь
день он почему-то ходил хмурый.
Через два месяца службы Савостин взмолился перед ротным, и Зубкова перевели в
третий взвод. Еще через месяц его перевели в первый взвод. Потом в течение
полугода он побывал во всех остальных взводах второй и третьей роты. Примерно
через год после начала службы командование базы, наконец, нашло ему место.
Зубкова направили защищать Родину на должности начальника кислородной станции,
где он с великим трудом освоил наисложнейшую специальность заправщика воздушных
баллонов.
Наверное, сейчас, там, в Твери, он рассказывает своим друзьям, как он
мужественно защищал восточные рубежи Родины… и как медведи стучались к нему в
окно.
Я знаю точно, что после того, как у него закончился контракт, и он уехал
обратно в Тверь, на базе стало без него грустно. Вернись, Леха! Здесь столько
романтики…
Кто говорит, что страшно только в первый раз? Смело посылайте таких говорливых куда подальше. Прыгать с парашютом страшно всегда. Только если ты умеешь этот страх побороть, то ты прыгнешь и первый раз, и второй, и тысячный. По статистике в основном гибнут или перворазники на первом-втором-третьем прыжке, либо те, у кого уже за плечами прыжков не одна сотня, а то и тысяча. Первые просто не умеют еще правильно реагировать на опасное развитие ситуации, а вторые уже захвачены изнутри фальшивой бравадой, затмевающей серьезность происходящего.
Первый прыжок я выполнил 27 октября 1990 года в Арсеньевском аэроклубе на Чернышевском аэродроме. Мне тогда было 15 лет. Аэроклуб в советское время был знатным — по количеству воспитанных в нем мастеров и кандидатов в мастера спорта он был второй в стране. Было чем гордиться.
Тренером и инструктором у меня был мастер спорта Гриша Лысик, а выпускающим на первом прыжке мастер спорта Коля Закиров. В то славное советское время Родина не скупилась на воспитание своего будущего поколения, а потому за прыжки плата не взималась. Можно было прыгать, по самое не расти, благо, что шефом аэроклуба было
Арсеньевское Авиационное Производственное Объединение «Прогресс», в те времена как раз закончившее выпускать боевые вертолеты Ми-24 и переходящее на выпуск машин нового поколения Ка-50 "Черная Акула". «Прогресс» щедро снабжал топливом всю аэроклубовскую авиацию.
