дороге в Курдюмовку. Это я объясняю тем, что в тот момент этот участок, по которому мы возвращались, был не первоочередным для ударов украинской арты. Думаю, что перед украинскими артиллеристами и минометчиками была поставлена задача перекрыть нашим силам путь из Курдюмовки в лесополосу, и потому и обрабатывали они поле и все, что было в районе элеваторов в сторону поля. Дошли мы до Курдюмовки, входим на улицу, наша точка – это первый дом, заворачиваем во двор направо. Я останавливаюсь около гаража во дворе и пропускаю раненых, идущих за мной, и носилки с раненым. Со мной останавливается и Сухов. Стоим, ждем, когда пройдут. Носилки, кажется, они в склад занесли, а остальные к подвалу пошли.
– Пойду на веранду, там внизу в подвале все равно сейчас места нет, – говорю я Сухову и иду к веранде. Сухов идет за мной. Вхожу на веранду, падаю на диван, откидываясь спиной на спинку дивана. Нога ноет, и страшная усталость в теле. Вот и Сухов появляется в проходе на веранду, – и тут сзади него во дворе раздается взрыв и вспышка, которая как бы осветила двор своим каким-то особенным электрическим светом или светом пламени. Сухов падает тут же в проходе на живот. Не шевелится.
Умер? Ранен? Если ранен, надо оказывать помощь, – констатирую я ситуацию. Начинаю медленно подниматься с дивана, и тут Сухов шевелится и встает как ни в чем не бывало. Встает и проходит на веранду.
– Я думал, тебя убило… – говорю я весело Сухову.
– Еще чего… Никогда не убьют, – отвечает мне Сухов с тем видом, что я глупости какие-то говорю.
– Так, пойдем отсюда в подвал, – предлагаю я и при этом встаю и продвигаюсь к выходу.
– Пойдем, – соглашается Сухов и идет за мной.
Сегодня наша 220-я не была на себя похожа. Там, в саду, за домом, часто были слышны разрывы мин или снарядов. Рвало землю и на улице, попадало и в том месте, где у нас раньше стоял «Корд». Рвались мины не так интенсивно, как у элеваторов, но рвались. Вэсэушники, похоже, зная наши координаты, а засвечены мы были уже давно, и только богу одному известно, почему они раньше нас не снесли артой, теперь решили нас все же уничтожить. Долгая лестница в подвал не пустовала, и здесь сидели на ступеньках люди, а кто-то стоял у стены, и было понятно, что само подвальное помещение заполнено людьми и мест там свободных нет. Сухов, с двумя своими осколками, которые он носил прямо у себя в своей спине, спустился вниз для перевязки. Ему нужно, так как за ним и его товарищами и шли мы туда. А мне необходимо подождать, пока всем окажут первую медицинскую помощь, а потом и я пойду перевязку делать.
Спустился я с такими вот мыслями ниже по лестнице и, не дойдя ступенек семь до входа в подвальную каморку, просто улегся на ступеньках головой кверху. Кстати, я им там, кто внизу находился, сообщил о себе, что я есть, что я здесь и что я жду своей очереди на лестнице. Лежу, курю сигарету, нога ноет, а мне хорошо уже тем на душе, что дошли до подвала. Слышу там внизу голоса Пингвина и медика, что помоложе. Этому молодому медику не так уж мало лет, это он для нас по годам молодой, а так ему лет тридцать, не меньше. Ну, для меня тридцатилетние – это уже как бы взрослые юноши. Это как бы люди, которые не пионеры давно, но уже вышли из возраста комсомольцев и стали кандидатами в партию, но еще не партийцы, – я так их и воспринимаю. И вот наконец-то кричат там снизу: «С ногой, заходи!»
Встаю я и спускаюсь вниз, захожу в каморку, а вернее, смотрю, где мне в этой каморке сесть между телами. Все забито под завязку. Сажусь здесь же у выхода, сразу у стены слева. Слышу сзади меня голос Пингвина, значит, он тоже у стены сидит. Рядом этот самый мол од ой медик, я его помню по Молькино, вместе были на спецподготовке, у него еще, я запомнил, медицинское образование есть. Он что-то там заканчивал, то ли медицинский колледж, то ли еще что покруче. Так вот, снимаю с ноги свою зимнюю калошу, ставлю ступню левой ноги поближе к медику. Носок снял медик сам, смотрит на стопу. А в стопе, или, правильнее будет сказать, в голеностопе, с левой стороны, как раз между косточками и есть то самое кровавое отверстие, из которого торчит часть моего носка. С любопытством на это все глядит медик, осторожно берет пальцами за остатки носка, что торчат из раны, и тянет на себя. Я чувствую, как он вытягивает инородный предмет, находящийся в моей ноге. Предмет уперся с той стороны внутренней в рану и пролезть наружу не может, мне больно стало, и я говорю ему, что если сейчас дернуть, то я взвою… Он это понимает и отпускает тряпку из рук. Чешет рукой голову, и понятно становится мне, что он чем-то озадачен. Я решил ему помочь рассказать мне, что с моей ногой…
– Так, кость же не повреждена. Между костями же и прошел осколок… – говорю я медику.
– Так-то оно так, – продолжает чесать свою голову медик, – но я еще такого не видел, у тебя осколок вместе с носком в тело зашел. Вот видишь его, он торчит из раны? – отвечает он, рассматривая тряпку, торчащую из моей кровавой дыры в ноге.
– Это да, ну и пусть торчит, – говорю.
Медик помотал головой и начал доставать бинт. Ногу замотал бинтом. Хорошо забинтовал, профессионально. Я сунул в калошу свою ногу и оперся правым плечом на стену. Сижу, прислонившись к стене, сзади меня подает редкие реплики по поводу раненых Пингвин. Они там решают, что делать дальше, так как прилеты по 220-й сильно участились. И похоже, что с элеваторов огонь украинцы переносят на нашу точку. Я сижу у стены и очень медленно, с расстановкой, постукиваю каской о стену подвала. Нога, в которой медик расшевелил осколок, начала ныть. Изнывать начала вся нога, не только голеностоп.
– Мужики… Промедол есть у кого-нибудь, чтоб вколоть? – спрашиваю я, обращаясь ко всем и не поворачивая головы.
– Промедола нет, – отвечает Пингвин, – и тебе не положен сейчас тут обезбол, так как у тебя ранение легкое. Только тяжелым сейчас вкалываем.
– Понимаю… Ситуация понятна, вопросов нет, – отвечаю я. Однако слышу, как Пингвин шевелится сзади меня и чем-то хрустит.
– Вколи ему, – говорит Пингвин
