Когда ребята слушали это стихотворение, в груди возникал странный холодок и сдавливало горло.
Из писем Миши Зайцева к себе.
10 июня 1945 года.
Расписания государственных экзаменов еще нет, но знакомая девчонка из учебного отдела сообщила, что первой мы сдаем патанатомию, потом гигиену, терапию, инфекционные болезни и самой последней — хирургию. Экзаменов я не боюсь, но вслух об этом говорить нельзя, иначе прослывешь хвастуном.
По курсу пронеслась волна свадеб. Почти каждый день кто-то из ребят женится. Я уже побывал на четырех свадьбах. Денег даже на самые скромные подарки нет. Наше курсантское денежное содержание на пятом курсе сто шестьдесят рублей, половина уходит на заем. Остается восемьдесят, как раз на пачку махорки.
Недавно видел Нинку Черняеву. Александр Серафимович месяца два назад ушел из Академии и уехал в Москву. Говорят, что он теперь работает вместе с Лининым отцом Сергеем Сергеевичем Якимовым. Александр Серафимович решил, чтобы его дочери заканчивали образование Ленинграде. Поэтому они живут одни в огромной квартире. Нина настойчиво звала меня в гости, соблазняла хорошими пластинками, отцовской библиотекой.
— Приходи, Миша, — говорила она, не выпуская моей руки и просительно заглядывая в глаза. — Потанцуем.
— Сейчас не могу, — сказал я, избегая ее взгляда и думая, что как бы скучно ей не было, нельзя так назойливо искать поклонников. — И кроме того, ты же знаешь, я люблю другую.
— Будь хоть раз негодяем, — настаивала Нина. — Мужчине просто неприлично такое постоянство… И потом, светский человек никогда не скажет девушке, что он любит другую, — вдруг спохватилась и обиделась она. Несколько минут она дулась, а я молчал, но потом сообщила потрясающую новость. Оказывается, Пашка Щекин опять стал бывать у них в доме и ухаживает за ее сестрой Зиной.
Красавец Пашка, любимец девушек, и дурнушка Зина. В это трудно было поверить.
До недавнего времени я не сомневался, что Пашка карьерист седьмого разряда и несомненный подлец. Но одно событие заставило меня отнестись к своей оценке осторожней. Еще весной у Пашки заболела мать. Он никогда не рассказывал о ней, никто из ребят не был у них дома. Она долго страдала язвой желудка, была истощена и на таком неблагоприятном фоне развилось кровотечение. Пашке сообщила об этом соседка по телефону.
Он сразу развил бешеную деятельность. Побежал в клинику Джанишвили и договорился о госпитализации, потом бросился домой. Из машины, которая привезла мать, Пашка вынес ее на руках. Его красивое лицо всегда казалось мне самоуверенным и немного нахальным. Такого лица, какое у него было в тот момент, я никогда раньше не видел — смешение нежности и душевной боли.
Каждый день после занятий он приходил к матери. Его многочисленные поклонницы варили для нее кисели, компоты, кашки. Подумать только, Пашка читал ей вслух книгу! Я бы не поверил, если бы не видел собственными глазами. Значит, нельзя считать его безоговорочно отрицательным типом. И в нем есть хорошее.
Кто мог предполагать, что Акопян окажется трусом? А Нос, который весь съеживался и у которого дрожали руки, когда нужно было выстрелить в воздух во время патрулирования в блокадном Ленинграде, станет на войне храбрецом и сам командарм Батов наградит его орденом Красного Знамени?
Видимо, судить о людях нужно осторожнее, не столь категорично.
25 июня.
За последние десять дней сдал глазные болезни, психиатрию, болезни уха-горла-носа. Вечером, накануне экзаменов по лор, когда мне осталось повторить еще три билета, слышу: зовут с улицы. Васятка с двумя девчонками взяли билеты в кино и ждут меня. Как всегда возник сакраментальный неразрешимый вопрос: «Что делать?» С одной стороны, глупо на последней сессии испортить все, к чему стремился пять лет, и получить четверку. Вообще я ни за что не буду заставлять своих детей учиться на пятерки ради никчемушнего честолюбия. С другой — на улице прекрасная погода и так хочется в кино. В общем, после минутных колебаний я вышел, провожаемый презрительным взглядом Алексея.
Стояла пора белых ночей. Над городом висело опрокинутое, словно полумесяц, жемчужное небо. В светлой воде Мойки отражались стоявшие вдоль берегов старинные дома. Я знал, что в одном из них возле Конюшенного моста умер Пушкин.
Смотрели фильм «Иван Никулин — русский матрос». После кино я потащился провожать девчонку домой. Я был в ударе. Всю дорогу в трамвае острил, девчонка смеялась и делала прозрачные намеки: «Вот возьму и не отпущу вас всю ночь, а завтра получите двойку!» Но это были только слова — жила она в маленькой комнате с родными, а на кухне спал ее брат.
Вернулся поздно и сразу лег спать.
Экзамен по лор принимал профессор Косов, тот самый, для которого Пашка Щекин сочинил и исполнял юбилейную оду. Когда я ответил, профессор подошел ко мне, легонько ткнул кулаком в живот и сказал, по-волжски окая: «Хорошо отвечал, славно».
Если хвалит генерал, рядовому нельзя молчать. И я ответил: «Служу Советскому Союзу!» — «Служи, служи!» — сказал Косов и отпустил меня. Пашке он поставил трояк, хотя безусловно узнал его.
Все ребята занимаются, но я совершенно обнаглел и во время сессии продолжаю усиленно посещать театры. Какое счастье, что наша Alma mater находится в Ленинграде! Где еще мы могли бы так часто бывать в театрах? В течение месяца я смотрел «Ромео и Джульетту» и слушал «Ивана Сусанина» в Мариинке, смотрел «Шопениану» и «Жизель» с участием Улановой, «Отелло» в Александринке с Папазяном, «Офицера флота» в драматическом театре. И все равно в искусстве я профан.
Вечером после экзамена мы с Алексеем пошли пройтись по бывшему саду Буфф на Фонтанке. До революции в помещении летнего театра ставились комические оперы. Сегодня шла «Сильва» и из театра доносилась музыка Кальмана. А мы неторопливо гуляли по аллеям, смотрели на встречных девушек и, как много пережившие люди, предавались воспоминаниям.
Алексей напомнил мне, как на четвертом курсе в наш кубрик вечером пришел Александр Серафимович Черняев. Он любил неожиданные визиты. Садился на табуретку, ребята обступали его, и он рассказывал какую-нибудь любопытную историю.
В тот вечер он говорил о врачебной наблюдательности. Речь шла о знаменитом русском терапевте Григории Антоновиче Захарьине. Захарьина боготворили московские купцы. Едва его карета успевала подъехать к подъезду купеческого дома, как оттуда выскакивали слуги и расстилали перед ним дорожку. Григорий Антонович не торопясь поднимался в дом, шел в спальню. Еще издалека он видел тучного купца, который метался в постели и стонал от боли, прижимая руками правое подреберье. «Печеночная колика!» — ставил на расстоянии диагноз профессор. Затем он подходил к висящей в спальне иконе, брал лампадку с маслом, давал больному выпить. Желчегонный эффект масла наступал быстро. Колики проходили на глазах. Воскресший купец ползал на коленях, вздымал толстые руки и шептал: «Исцелитель!»
Получил большое письмо от мамы. Снова болеет папа. Сейчас он в Москве в Главном военном госпитале имени Бурденко. Мама пишет, что он очень сдал, постарел. Я никогда не задумывался над тем, сильно ли люблю родителей, но при известии о болезни отца и о том, что он очень сдал и постарел, мне стало так не по себе, так стыдно, что редко пишу им, несмотря на их просьбы, что в тот же вечер написал большое письмо и решил во время отпуска обязательно съездить сначала в Москву, а уже потом к Тосе.
В газете «Ленинградская правда» сегодня опубликовали месячные нормы отпуска продуктов по продовольственным карточкам служащего (их каждый месяц объявляет заведующий отделом торговли): макарон — триста граммов; рыбы соленой (в счет норм по мясо-рыбе) — двести граммов, сала-«лярд» — сто граммов, кондитерских изделий — сто пятьдесят граммов. Всю эту месячную норму можно съесть без труда за один день. Да, скудно еще живется в Ленинграде. Поэтому правильно, что без вызова предприятий никому не разрешают возвращаться домой.
Опять исторический день — командиры рот составляют списки, кто на каком флоте желает служить. Это чистейшая формальность. Давно известно, что подавляющая часть выпуска поедет на Северный и Тихоокеанский флоты. Командира курса майора Анохина застать в кабинете совершенно невозможно. Он и раньше терпеть не мог сидеть за письменным столом. Залитое чернилами сукно, треснувшее стекло, гора бумаг приводили его в уныние. При любой возможности он закрывал дверь кабинета и бродил по кубрикам, беседовал с курсантами, посещал учебные занятия, тихонько сидел в аудиториях на лекциях. Он мало что понимал в них, но слушал внимательно. Если рядом курсанты шептались, Анохин сердито смотрел на них, грозил кулаком. Обладая хорошей памятью, он усвоил на лекциях много медицинских терминов и выражений и плохо знавшие его люди нередко принимали его за врача и обращались за советами.
