17/III — несмотря на плохое здоровье и истощение, двинулись к Москве с мыслью при первой возможности связаться с партизанами. Рацию спрятали, землянку замаскировали, тронулись в путь.
18/III — прибыли в лес возле с. Красульки, где были 19 и 20 марта. В селе связались с селянином-рыбаком. Договорились о переправе через Десну. За Десной встретились с партизанами отряда тов. Збанацкого.
30/IV — 1943 г.
Инна переболела воспалением легких, простудившись в той памятной поездке по селам, а когда каким-то чудом выздоровела, сказала тетке Любе:
— Я пойду наймусь на работу.
Тетка не возражала. Она видела, что иного выхода нет. Сама она работала уборщицей в Галицкой бане, но ее заработка и мизерного пайка не хватало, чтобы прокормиться двоим. Необходимо зарабатывать и племяннице. К тому же в последнее время немцы усилили борьбу с теми, кто уклонялся от трудовой повинности. В газете «Нове украiнське слово» было опубликовано даже специальное объявление, в котором предупреждалось: «По законам военного времени каждый подлежит трудовой повинности. Надо приступать к работе, предложенной властью (биржей труда). Рабочие, которые не явятся на определенное место или без согласия работодателя или биржи труда оставят рабочее место, подлежат наказанию. Они будут направляться в лагеря принудительных работ, если к ним не применят более строгого наказания. Генерал-комиссар Киева, СА-бригаденфюрер Квитцрау».
Что такое лагеря принудительных работ, киевляне уже знали. Особенно же Сырецкий, где орудовал пьяница и садист Радомский и его помощник Ридер. Знали и то, что апостолы и проводники «нового порядка» не бросают своих угроз на ветер. Кто забыл страшные объявления, вывешивавшиеся в городе? «В порядке репрессии за акт саботажа сегодня расстреляны 100 жителей Киева. Пусть это станет предупреждением. Каждый житель Киева является ответственным за акт саботажа. Киев, 22.X.1941 года. Комендант города». Или: «Случаи поджогов и саботажа, участившиеся в Киеве, вынуждают меня прибегнуть к самым суровым мерам. В связи с этим сегодня расстреляны 300 жителей Киева. За каждый повторный случай поджога или саботажа будет расстреливаться значительно большее число жителей Киева. Киев, 2 ноября 1941 года. Эбергардт, генерал-майор и комендант города». Не скупилась на угрозы и полиция, обращаясь к населению через газету «Нове украiнське слово».
До биржи труда, помещавшейся на Вознесенском спуске (ныне улица Смирнова-Ласточкина), в здании бывшего Художественного института, было четыре квартала, поэтому Инна не торопилась, стремясь оттянуть момент, когда ей на руки наденут невидимые цепи рабства. До сих пор она все же была сравнительно независимой. Могла по своей воле пойти на базар или отправиться на села в поисках продуктов питания. Биржа пугала еще и тем, что оттуда посылали на работу не по собственному выбору, а куда вздумают. Даже в Германию. Эта-то неопределенность и настораживала Инну. К тому же Инна чувствовала себя еще совсем слабой, неокрепшей после тяжелой болезни.
(Новый комендант города Киева генерал-майор Ремер, который сменил Эбергардта, после многочисленных принудительных наборов в Германию писал 9 октября 1942 года:
«Город Киев в ближайшие дни снова должен предоставить для Германии минимум 7000 рабочих. Командиры частей и руководители учреждений уже сейчас обязаны составить списки, каких рабочих (девушек и бездетных женщин) в возрасте от 16 до сорока пяти лет они могут отпустить. Серьезность положения с рабочими на родине требует, чтобы учреждения и т. д. ограничились незначительным количеством туземных работников»).
Бескорыстно-добрые люди встречаются иногда так неожиданно, что начинаешь думать, будто их очень, очень много. Инна подошла к столику, за которым сидела женщина лет тридцати, худощавая, как подросток, с острым носиком и по-детски большими серыми глазами. Видимо, секретарша. Она попросила подождать, а сама низко склонилась над бумагами, что-то дописывая. Потом посмотрела на Инну удивленно:
— Ты не больна?
— Недавно перенесла воспаление легких, — несмело ответила Инна. — А так ничего. Только бы не на тяжелую работу.
Женщина приподнялась, проговорила тише:
— Приди завтра, получишь справку о том, что еще полгода числишься неработоспособной. Как твоя фамилия?
— Инна Вдовиченко. Но мне не нужна такая справка. Я должна работать, потому что нам не на что жить. Моя тетка Люба служит уборщицей в Галицкой бане. По карточкам продуктов выдают мало, на рынке их не накупишься, а менять больше нечего.
— Я понимаю, — посочувствовала женщина, что-то ища на столе. — Вот анкета, которую надо заполнить. С нею пойдешь к врачам, потом я выпишу тебе свидетельство. Аусвайс.
— Спасибо.
Церемония медицинского осмотра длилась недолго. «Пригодна, пригодна, пригодна». С этими пометками Инна снова обратилась к секретарше и через пять минут уже держала в руках официальное свидетельство, в котором значилось, что «Вдовиченко Инна прошла осмотр медицинской комиссии, признана полностью трудоспособной и допускается к исполнению почетной обязанности — трудовой повинности». Женщина спросила:
— Вы бедствуете с теткой?
— Очень, — почему-то смущаясь, призналась Инна. — Живем впроголодь. Когда-то тетка Люба была полная, пышная, а теперь стала вот такая. — Показала согнутый мизинец. — Мне неудобно быть у нее нахлебницей.
— Тогда слушай, что я тебе посоветую. Иди работать в ресторан «Театральный». Там всегда будешь иметь еду, даже сможешь кое-что домой приносить. Кстати, ты работала перед войной?
— Нет, училась в театральном институте. Окончила два курса.
— Ясно. Будешь судомойкой, — продолжала напутствовать женщина. — Мытье посуды — это, конечно, не по твоей специальности, но сейчас все устраиваются, как кому удастся: скажем, профессор математики работает кассиром на водной станции, доцент химии заведует прачечной, другой доцент — сторож. И ты привыкнешь. Все ж и рангом намного ниже их.
— Спасибо вам! — Инна пожала женщине руку, тронутая ее участием.
Уже после первого дня работы Инна сумела принести домой немного хлеба и других продуктов. Все отдала тете Любе. Такого богатого ужина у них давно не было. Хлеб из чистой муки, свежая рыба, граммов сто мяса!.. То и дело предлагали друг дружке оставшееся на тарелке.
— Ешьте вы, тетя, я не голодна, — отказывалась Инна. — Мы там живем за счет немцев, а они не бедные. Вон сколько стран захватили.
Тетка Люба в последнее время и впрямь заметно похудела, под впалыми глазами — синева, как у больной, в груди хрипы, сильный кашель. «Вы у меня поправитесь, я верну вам и здоровье, и силы», — думала Инна, радуясь в душе, что отныне будет не только не в тягость, а даже станет опорой этой безгранично терпеливой,
