Как свинцом наливалась, — чувствовал Мирка, его голова, — опускалась ношей нелегкой, к груди. Как было ему не понять?
— Сидят там такие, как ты: кто в плену был, а мне фильтровать их. Ты понял задачу?
— Да, — поднял Мирка голову, — понял…
— Я на тебя очень сильно надеюсь, Мирка. Поэтому, лучше без шуток! Скажешь им, что ты свой, что в плен добровольно сдался под Сталинградом, в сорок втором…
— Я не сдавался!
— А скажешь, что сдался! Тебе, — через стол протянул он руку и взял за рукав, — что, не нравится? Ну, а что не нравится?
— Что Вы говорите: сдавался.
— А кто это знает?
— Вы.
— Я? — Викент удивился, — Я знаю четко только одно — ты убил немцев, которые сдались в плен, сложили оружие и были под юрисдикцией справедливых советских и международных законов. А ты их убил! Да на нас сейчас смотрит весь мир, ты понимаешь, какой ты ущерб нам громадный нанес?!
Реальность оглохла, застыла нелепо и покривилась как через туман, на отдаленном киноэкране. Застывшая ленка плавится и может вспыхнуть в фокусе проекционной лампы. Хлеще молота, от которого отлетали немцы, которых убивал Мирка, били слова Викента.
Мирка скорее бы задохнулся, чем мог найти слово, которым назвать, то, что творит Викентий Стасович. Мирка не ожидал.
— Ми-ир! — через стол потрепал по щеке Викентий Стасович, — Что, заснул? Или плохо тебе?
Мирка отпрянул:
— Нет.
— Так вот же, друг мой, под суд пойти хочешь? А должен, как совершивший воинское преступление! Или не понимаешь? — как из-под земли слышал Мирка.
— Вы же…
— Да я знаю, что я, и кто я! — посмеялся Викентий Стасович и закурил. — Или ты, негодяй! — через стол потянул он меня, за грудки, на себя. — Хочешь сказать: это я приказ дал тебе совершить преступление?
Он же все понимал, что творится в душе у Мирки.
— Михалыч! — крикнул Викент в коридор, — Зайди сюда, быстро! А, ну-ка, — спросил он Михалыча строго, — скажи-ка, стрелял Выхованец в плененных немцев?
— Стрелял. Все видели.
— А кто приказал, не знаешь?
Неловко, глядя прямо перед собой, Михалыч тихо ответил:
— Нет.
— Но стрелял?
— Стрелял.
— Иди! — отмахнулся Викент. К губам его снова вернулась усмешка, — Приказ может, письменный мой, имеется, а? — уточнил он. — Имеется, а? Давай, Мирка!
Мирка смотрел на него тем же взглядом, как на немецкого офицера, который убил Игоря Мироновича.
— Давай мой приказ! Или чей-то, другой. Что такое: нет? Ах, его нет! Тогда отвечай по закону — под трибунал!
Викент распахнул окно:
— Отдышись, — сказал он. И с удовольствием, долго выкуривал у окна папиросу.
— А не хочешь ты под трибунал? Понимаю, — вернулся он на рабочее место, — Но ты же, друг мой, Мирка, — возобновил он спокойный и дружелюбный тон, — ты же сам говорил мне, что хочешь уничтожать врагов. Про вклад свой в победу…
— Да, говорил.
— Вот и давай! Держись нас. Меня держись, я начальник. А так: загремишь ты под трибунал, да на всю катушку! Коней отдал немцам, сам сдался, и тут бойню кровавую учинил… Они, хоть и немцы, но ведь — военнопленные!
В тяжком молчании возражал ему Мирка: до последней кровинки в жилах, всей сутью своей возражал! Он все видел и сам был похож на карпика, беспомощно и бесполезно ловящего воздух беззвучным ртом. Карпика, которых когда-то ловил в пруду.
— А вечером мы заберем тебя, пойдешь спать. В кровать с простынями. У тебя ж теперь есть жилье? Ты все понял?
Мирка тихо ответил:
— Да.
Викентий Стасович улыбался, кажется, но Мирка не хотел это видеть. Весь мир не хотел бы он видеть сейчас!
— Не боишься? — спросил Викентий Стасович.
«Тебя что ли?» — хотел крикнуть Мирка.
— Сам не расспрашивай, — заподозрят. Ты тихо там будь, неприметно. Что надо — мы так узнаем. Давай, — приободрил Викентий Стасович, и легким толчком в спину, подтолкнул Мирку к выходу.
Не Михалыч, другой, в красноармейской форме, с погонами, с автоматом на правом плече, стволом вниз, проводил до тяжелых железных дверей. В мир приходил рассвет, и Мирка снова встречал его сквозь решетки на окнах.
При его появлении смолкли. Вновь стал привыкать он к сумеркам, которые был готов забывать навсегда. Помещение было большим, человек на сто, а было людей два десятка, примерно. Скучились в центре. Не хотелось, может быть, прятаться, забиваться в угол: ведь это хотя и похоже на плен, — да ведь плен свой, советский… Вот-вот разберутся, с ними, и все, снова станут своими. Для этого стоит пожить, и черт с ним, — пусть даже так…
Никого не зная, Мирка прошел в уголок. Им было проще его разглядеть: их глаза к этим сумеркам были уже привычны.
— А, — услышал он ровный, спокойный голос, — ты фильтруемый, брат? Ничего, мы тут все такие. Здороваться будем?
— Здравствуйте.
Некоторые были в форме, — заметил Мирка и, как у него — без погон.
— Ну, брат, не тужи. Все бывает, всякое… Воевал?
— Нет еще…
— Не успел? И фрица ни одного не прикончил?
— Нет. Всю войну сидел здесь. А попал ребенком. Теперь говорят, разбираться будем.
— Ну, разберутся. Уже, слава богу, мы не у чужих. А ты нос не вешай. Сам видишь, что не один такой…
— Всю войну? — уточнил другой.
— Да, три с половиной года.
— Обидно теперь вот так, да?
— Обидно, — сказал Мирка правду.
— Свидетелей надо искать. Найдутся?
— Не знаю, — ответил Мирка.
— Документы, скорей всего… Как зовут тебя?
— Мирка.
— Мирка? Какое-то имя…
— Это Мирон.
— Так вот, Мирон, документы, скорее всего, по тебе, разослали…
— Свидетели лучше, — напомнил первый голос, — А что документы? Пока они будут туда, да пока сюда, да по ним разобраться…
— Не уверен, — признался Мирка, — что свидетели живы…
— Да в том и беда, что кто знает: кто нынче живы… Совесть чистая, да вот кому ставить точку? Оперу здесь, или на небе господу?
— На небе, — подумал вслух Мирка, — всегда не поздно…
И вспомнил о маме, сестричке, отце — победителе, между прочим, таком же, как и Викентий Стасович, как весь народ. «Почему же я здесь? Что делаю? Господи…» — чуть не простонал он. Игорь Миронович, Витька, Саша, Алешка, — он вспомнил всех. Вспомнил тех, в крематории, о смерти которых должен сказать правду. Стыдно стало, и не понимал он, — за что?
По-детски, навзрыд, от души захотелось поплакать. Но что б никто не видел. Скрыв слезы, он прикорнул.
— Пусть спит, — слышал он, — да пацан же совсем…
Он слышал сквозь сон, как открывалась и закрывалась дверь. Оттуда назвали фамилию, и кто-то вышел.
Проснулся он при словах:
— Хоть бы дырка какая была, хоть шрам! — жалел тот, кто видно, только вернулся, может быть, от Викента. — Оторвало бы, хрен с ним, там руку-ногу… А, как назло: ничего, ни царапины!
— Совсем бы убило… — невесело пошутил другой.
— Вот тогда ничего бы не знал, никаких дознаний. Покойник, — и совесть чиста!
— Мертвые сраму не имут, — сказал кто-то.
— А разве имут? Как ты в точку сказал, а! Не будь бы войны, — и не думал бы. Кто так сказал? Александр Невский?
— Нет, это сказал князь Игорь.
— А-а…
— Не знаешь такого?
— Нет.
— «Слово о полку Игореве»…
— Нет, и Слова не знаю…
— Бывает. А знаешь, что сказал Невский?
— Да, кто не знает!
— А ну-ка.
— «Тот кто с мечом к нам»…
Говорили люди, нормальные люди: о том, что в уме, и на сердце. И об истории, и о войнах, давно забытых, от которых давно никому не больно. Забыть можно все, а войны не забываются…
— Ну, про меч знают все. Что еще он сказал?
— Да, всякое, может быть, говорил. Не знаю…
— Не спрашивал бы, но ты, как и все, слова эти знаешь, и повторяешь их.
— Не томи, — попросил кто-то. Мирка подумал, что человек, говоря эти умные и посторонние вещи, делает доброе дело. Незаметно, как лекарь-кудесник, удаляющий болезненную занозу, уводит от темы о худшем.
— И ты повторяешь их часто, и все, и я тоже. И тот малый — и он.
— Умеешь ты душу томить, Михалыч… Так что он сказал?
— Вообще-то, вопрос, может быть, спорный. Может, не он это первым сказал. Может быть, первым сказал Кузьма, фамилии я не помню… Ледовое побоище: немцы, в броне, идут клином…
— Сходили, под Курском, в броне, так же, клином… Уже отходились!
— Ну, до танков было тогда, — как до луны, не ближе. А на льду, навстречу броне, выступил боец, из свиты по правую руку Невского. Невский с ним говорил накануне.
— Тактику обсуждали, — шутливо заметил кто-то.
— Вот именно. Самый обычный боец, из народа. Ни вам щита, ни кольчуги: зипун, а руках — дубина. А сверху — русский дух и отвага.
— Что, этого немало!
— Конечно, не мало. Дубинка грянула в лоб коню. Конь — наземь, в смысле, на лед! Рыцарь — кувырком, через голову, — дальше. И все — он уже обречен! Он подняться не может, без посторонней помощи. Броня и кресты; пурпурные, белые и голубые, длинные шлейфы, — зрелище, да? Представьте! Это и были черти, в жуть размалеванные. В кровавых слезах и в страхе, от них по углам разбежалась Европа. А наши дубинки ложились коням между глаз, сноровистые люди ловили руками длинные шлейфы — черти летели наземь. Чем кончилось, — знаете. Вот вам, и будьте любезны: не так страшен черт, как его малюют!
