— Входите.
Он не произнес ни слова, прежде чем не вошел в гостиную и не стал рядом с лампой. Тогда он повернулся к женщине и на лицо его упал свет.
— Простите, что я так поздно, — сказал он, — но мне нужно было вас видеть. На авиабазе со мной обошлись очень жестоко.
— Вы с ума сошли, — ответила она. — Я уже легла. Словно защищаясь, она запахнула на груди халатик.
— Что с вами сделали?
Он помолчал, вглядываясь в ее лицо. Вдруг она посмотрела на него с глубокой и беспокойной нежностью, отчего зрачки ее расширились и лицо словно осветилось.
— Теперь, — совсем тихо сказал штурман, — они могут со мной делать все что угодно.
Он шагнул к ней и обнял ее. Бесконечно долгую минуту он не шевелился. И снова он слышал, как у самого его уха громко стучит ее сердце.
Когда он возвратился в лагерь, садились последние самолеты. Под дверью лежала новая записка: назавтра его вызывали к командиру эскадры. Штурман поднял записку и бросил на стол. Потом разделся и заснул безмятежным сном.
Проснулся он с чувством освобождения. Он тщательно побрился, вскочил на велосипед и покатил к аэродрому.
— Надеюсь, вам лучше? — спросил командир эскадры, закуривая сигарету.
— Да, лучше, — ответил штурман.
Вчерашний вылет прошел без осложнений; все самолеты вернулись. У командира эскадры тоже, кажется, было хорошее настроение; складки на лбу были не такие глубокие.
— Значит, теперь вы можете приступить к боевым операциям? — спросил он и бросил быстрый взгляд на стоявшего перед ним штурмана.
— Если нужно.
— Прекрасно. Я попрошу врача освидетельствовать вас. А пока, — сказал он, пододвигая лист бумаги, — подпишите это.
Штурман взял бумагу. Это было объявленное ему взыскание: «Командир эскадры накладывает на лейтенанта Рипо простой недельный арест. Основание: отказ от участия в выполнении боевого задания со ссылкой на нездоровье, но без обращения к врачу».
Не говоря ни слова, штурман положил бумагу на стол.
— Вы не подпишете? — спросил командир эскадры, подняв на него глаза.
— Мне нужно подумать, — ответил штурман. — Мне кажется, что в определении учтено далеко не все.
— Да, конечно, не все. Вы хотите, чтобы я добавил, что из-за вас погиб капитан Ромер?
Командир эскадры курил, отставив руку с сигаретой в сторону, словно не хотел чувствовать запаха табака. Время от времени он подносил сигарету ко рту и слегка затягивался.
— Нет, — сказал штурман. — Я бы хотел, чтобы, если возможно, перед словом «отказ…» было добавлено что-то вроде: «Будучи вынужден за четыре дня до этого выброситься с парашютом из гибнущего самолета в результате катастрофы, стоившей жизни двум экипажам…». Так было бы справедливей.
— Я упомяну об этом в своих личных соображениях.
— Господин майор, я не могу подписать этой бумаги, если не будет сказано, почему я не полетел в ту ночь.
— Но в таком случае, — возразил командир эскадры, — станет известно, почему погиб Ромер, а это может вам дорого обойтись. Где вы были вчера ночью? — спросил он.
Штурман изобразил удивление.
— Я вышел пройтись по лагерю.
— Я всюду вас разыскивал.
— Я гулял. Я устал сидеть взаперти. Ведь я только под простым арестом и имею право выходить из комнаты.
— Но не за пределы лагеря.
— Я прогуливался по лагерю. Была ночь. Понятно, что меня не могли найти. В баре я не был.
— Ладно, — сказал командир эскадры и, не докурив сигарету, раздавил ее в бомбовом стабилизаторе, который служил ему пепельницей. — Можете быть свободны.
На этот раз штурман был полон сомнений. Он спросил себя, почему он отказался подписать бумагу. Определение было чистой формальностью, просто командиру эскадры нужно было поддержать свой авторитет. Ничего позорного не было в том, что ты угодил под простой недельный арест из-за того, что вовремя не обратился к врачу. Каждый на месте штурмана расписался бы. Один из двух должен быть не прав: либо штурман, либо командир эскадры. Но сила была не на стороне штурмана. По логике вещей ему надо было уступить.
Он остановился у ангара, потом, решив все хорошенько обдумать, принялся расхаживать около него по лужайке, стараясь избегать болтающихся здесь механиков. «Рипо, — сказал он себе, — ты нарываешься на осложнения». И все же он чувствовал, что поступил правильно. Если взыскание передадут по инстанции, наверху заинтересуются обстоятельствами дела. Англичане дотошны. Они захотят узнать, как все было, почему этот штурман отказался лететь, и неизбежно узнают историю с Ромером. Быть может, они потребуют, чтобы командир эскадры объяснил им, на каком основании он отказал после катастрофы штурману в отпуске, а в этом случае они опять же споткнутся о труп Ромера. В отместку за выговор, который он может получить, командир эскадры все будет валить на штурмана. Нет, дело слишком серьезно. Штурман был прав, потребовав, чтобы было сказано о катастрофе: тем самым любое обвинение в неповиновении сразу же лишалось всякого основания. С кадровыми военными всегда лучше быть начеку. Они слишком держатся за свои нашивки. И слишком верят в их силу, а поэтому ради спасения своего престижа не колеблясь пожертвуют каким-то там штурманом. Другое дело, если бы командир эскадры замял эту историю. Выпутаться у него была тысяча способов. Он просто мог сказать штурману: «Послушайте, старина. Мы здесь не у себя дома. Не будем выносить сор из избы…» Или: «Вы хороший штурман, и до сих пор я мог вас только хвалить. Забудем это…» И поставил бы точку. Штурман тоже был бы вполне удовлетворен, если бы историю замяли, но определение, которое может остаться в деле и навсегда ляжет на него позорным пятном, он ни за что не подпишет.
Штурман зашагал дальше и зашел в гараж за велосипедом. Не размышляя, он покатил назад к домикам, чтобы запереться у себя в комнате, но дорогой передумал и направился к Адмиралу.
Адмирал был еще в постели, но уже проснулся; глаза его сверкали. Он приподнялся на подушке.
— Привет, штурман! — заорал он.
— Привет, — ответил штурман.
— Перед тобой самый блестящий командир экипажа нашей базы, начинающий свой утренний прием после визита в кильский порт.
— Вчера вы были в Киле? — спросил штурман. — Трудно пришлось?
Киль пользовался дурной славой. Правда, в Руре было не легче, пожалуй, даже пострашней, но неизвестно почему в Киле все выглядело более зловещим, а кроме того, летчики не любили этого маршрута, потому что приходилось лететь на небольшой высоте среди туманов Северного моря.
— Сволочи, — сказал Адмирал, вероятно имея в виду вражеские истребители. — Прямо передо мной загорелись и упали две машины. И оба раза я пролетал среди обломков. Я уже решил, что не выскочу, и вспомнил о тебе.
— Бедняга, — сказал штурман. — А как маршрут?
— Сносный. Небольшая видимость. Но истребители провожали нас до самой Англии. Знаешь, что я сделал? Все ребята шли, как было предписано приказом, на высоте три тысячи футов и подставляли себя, как утки, но зато с благословения штаба. А я прижал машину к самой воде, и никому не пришло в голову искать меня там. Ну и хохотал же я.
— Ты командир что надо.
— Послушай, — продолжал Адмирал, поеживаясь под одеялом. — Когда мы вернулись, я пошел к тебе, но света под дверью не заметил и решил, что ты спишь. Я все-таки тихонько вошел — думал дернуть тебя за ноги. Никого. Где ты был? — И он ткнул штурмана пальцем.
— И ты туда же! — закричал штурман. — Я жду тебя два дня, а ты приходишь, когда меня нет дома! Я вышел на часок размять ноги:.
Адмирал расхохотался.
— Ты называешь это «размять ноги»? Рипо, — оказал он, положив ему руку на плечо, — ты что-то от меня скрываешь. Я это подозревал тогда, в первый надень, а теперь уверен.
Штурман шагнул к умывальнику. Туалетный прибор Адмирала валялся здесь в полном беспорядке. На полочке скопились старые лезвия, а на кисточке для бритья засохла вчерашняя пена. Штурман взглянул на себя в зеркало. Он был бледен. Его глаза, все его лицо излучали какой-то внутренний свет, и он улыбнулся себе.
— Что мне от тебя скрывать? — сказал он, переложив одежду, наваленную на стуле. — Я вышел пройтись, вот и все. Надоело сидеть взаперти.
— Где ты ходил? Вокруг лагеря?
— Ну да.
— Ты издеваешься надо мной, — сказал Адмирал, пожимая плечами. — Нехорошо. Я тебе вот что скажу. Ты ходил в дом, куда тебя пустили в ту ночь. И конечно, в этом доме есть девочка. Вот так.
Когда он того хотел. Адмирал умел ломать комедию. Его красное лицо загоралось и угасало попеременно. Он строил гримасы, простирал к штурману руку, прикрывал глаза и выпячивал губы, а шрам его придавал лицу то шутовское, то трагическое выражение.
— Послушай…
— Что?
Штурман уже готов был рассказать Адмиралу обо всем — и о том, что ходил в дом к англичанке, и о том, как она стала его любовницей, но передумал.
