— К многодневному подойдёт, но здесь можно впасть в нашу славянскую крайность.
— Поточнее.
— После войны началась кампания по идеализации войны или изображению её в некоем облегченном варианте.
— Астафьев назвал его опереточным.
— Да. Но это было ещё не всё. Потом началась перестройка, и новая элита, чтобы оправдать смену власти и собственности, стала дискредитировать всё, что было в Советском Союзе, в том числе победу над фашизмом, представляя войну как серию ошибок и просчётов, живописуя дебилизм её участников…
— Это было временное сумасшествие…
— Нет, это не сумасшествие, это вполне осознанная акция. Но её результаты были бы не так ощутимы и болезненны для участников войны, если бы ранее не раскрутили этот опереточный вариант. Именно он позволил так называемым реформаторам высмеять и войну, и победу. А у нынешнего поколения сложилось превратное представление о войне и о том, что реально происходило на фронте и в тылу. А это само по себе страшно!
— Почему?
— Потому, что этот исторический урок неверно отражён обществом, а раз так, то и не усвоен им.
— Да мало ли уроков не усваивалось обществом?
— Немало, но если урок не усвоен, он может возвращаться вновь и вновь.
— Зачем?
— Чтобы быть усвоенным либо…
— Что «либо»?
— Либо уничтожить тех, кто не способен его усвоить.
— Да, — сказал директор, — докторам наук нельзя писать сценарии.
— Не в докторах дело.
— А в чём же?
— Дело в истине.
— Что есть истина? — спросил директор и сделал вид, что он, как Понтий Пилат, заворачивается в тогу. — Истина, — ответил я, — это адекватное отражение действительности.
— Совершенно верно, — сказал директор, — поэтому и нужно запретить учёным писать киносценарии.
Колеса телеги были разболтаны, и её всё время бросало из стороны в сторону. Мария сидела посередине, прижимая к себе Гену и Лилю. Гена — сын Марии, а Лиля — её сестра, хотя обоим по четыре года.
Охрана: два полицая. Один из них правит лошадью, второй сидит сбоку от Марии, положив карабин себе на колени, и что-то насвистывает.
У Марии болит всё тело, но особенно ноет левое плечо. Прежде чем увезти, полицаи избили её. А тот, который свистит, ударил её прикладом, когда она пыталась вытолкнуть из хаты Гену. После того как её посадили в телегу, Мария поняла, что её везут в город, а избили только для того, чтобы по дороге она не смогла убежать. Впрочем, даже если бы она и могла это сделать, то не сделает: лучше всякой верёвки привязана она к телеге и полицаям Геной и Лилей.
Когда полицаи вломились в хату, Мария подумала, что пришли за её братом Толей. Возможно, кто-то донёс, что он сдал немцам сломанный приёмник, а детекторный оставил себе. Брат слушал сводки Совинформбюро, а Мария писала листовки и затем передавала их жителям близлежащих деревень, где собирала продукты, за которыми приходили люди из леса.
Мать успела быстро сунуть им немного еды и тёплые вещи Гене и Лиле. Куда их везут? Скорее всего, в Борисов.
Так и есть, телега въехала в Борисов, долго петляла по грязным улицам и остановилась у ворот тюрьмы. Недолгий обыск, уточнение фамилии, имени, отчества, и вот их ведут по гулкому тюремному коридору. Мария мысленно готовится биться за детей, за то, чтобы их не разлучали. Но ничего плохого не происходит. Лязгает замок, и всех троих вталкивают в камеру, в которой находится несколько десятков человек.
Ей указывают на место в углу на соломе, и она устраивает детей, а потом устраивается и осматривается сама. Её сокамерники в основном сельские жители, и понятно, что все они сидят здесь за связь с партизанами. Отсюда и термин, который употребляют и немцы, и сами партизаны, — связные.
Рано утром в камеру вошёл молодой надзиратель. Марии показалось, что она где-то видела его. В руках у надзирателя картонная папка. Он быстро сделал перекличку, причём не ошибся ни в одной фамилии.
— Будут вызывать на допрос, — говорит Марии соседка, женщина лет сорока, — оставь на кого-нибудь детей.
— Как оставить? — не понимает Мария.
— Познакомь с кем-нибудь, чтобы они не боялись остаться в камере. А то надзиратели не любят, когда дети плачут.
— А меня будут вызывать на допрос?
— Конечно, — говорит женщина.
— Так может, вы и присмотрите? — спросила Мария.
— Нет, — ответила женщина, — лучше попросить кого-нибудь из мужчин.
— Почему? — удивилась Мария.
— В тюрьме дети их лучше слушаются.
Но первый раз на допрос Марию вызвали только на третий день. А до этого она вдоволь насмотрелась и вызовов, и возвращений с допросов сокамерников. Иногда они приходили на своих ногах, иногда их приносили. Работу эту выполняли несколько заключённых из тюремной обслуги.
Повернулся ключ в дверях камеры, и она открылась:
— Пронина, — и снова молодой надзиратель показался Марии знакомым. Она уже знала, если вызывают без вещей, значит, к следователю.
Она шла по коридору впереди надзирателя и вдруг не поверила своим ушам.
— Мария, — сказал он, — не молчи, но и по делу ничего не говори, а главное, не бойся и не верь обещаниям…
И тут Мария вспомнила этого парня. Его зовут Анатолием. Когда она после окончания педтехникума уезжала из своей деревни, он был ещё мальчишкой. А вот теперь вырос…
В кабинете её ждали двое: следователь — мужчина лет сорока — и его помощник.
Следователь протянул листок бумаги:
— Фамилия, имя, отчество, учебное заведение, которое закончила, — сказал он почти вежливо.
Ещё не понимая подвоха, Мария написала на листке требуемое.
Следователь положил листок в папку и стал задавать вопросы:
— Кто из партизан бывал у вас в доме?
— Приходили какие-то люди, — сказала Мария, — просили поесть.
— Оказание помощи бандитам уже преступление перед оккупационными властями, — сказал следователь равнодушно, видимо, эту фразу он вынужден был повторять много раз на день.
— Время такое: кто с ружьём, тот и прав, — сказала Мария.
— Значит, с партизанами связи не было?
— Не было.
— Ну да, — сказал следователь, — все вы так говорите, но потом каетесь…
После этих слов помощник поднялся со своего стула и ударил Марию по лицу. Мария упала на пол, а помощник несколько раз ударил её ногами.
— Поднимайся, — сказал он и указал на стул.
Ошеломлённая случившимся, Мария поднялась с пола и присела на краешек стула.
— Продолжим, — сказал следователь. — Кто в деревне помогает партизанам? Где они находятся? Как осуществляется с ними связь?
— Не знаю, — повторила Мария.
— Знаешь, — ответил за нее следователь, и показал два листка бумаги. На одном из них были только что написанные ею фамилия, имя и отчество, а на втором — переписанная ею же листовка-сводка Совинформбюро.
— Не знаю, — сказала Мария.
— Знаешь, — сказал следователь, — сейчас ты вернёшься в камеру и хорошенько подумаешь. А потом мы вызовем тебя ещё раз, а может, и ещё… Но это будут твои последние визиты к нам. Мы работаем с теми и даём возможность жить только тем, кто не пытается водить нас за нос…
Следователь махнул рукой. Помощник открыл дверь и позвал надзирателя.
Снова она шла по коридору впереди надзирателя, ужасаясь ситуации, в которую попала. Она понимала: когда у следователя кончатся кулачные аргументы, он вспомнит про Гену и Лилю.
Каждый следующий день она ждала нового вызова на допрос. Но с ней словно играли в кошки-мышки. Шли дни, и она всё больше боялась, что в нужный момент у неё не хватит сил сопротивляться, в особенности если следователь попытается использовать в качестве средства давления на неё сына и сестру.
Через неделю всё повторилось. Опять ленивые угрозы следователя и остервенелые удары его помощника. И всё те же вопросы: «Кто помогает партизанам в деревне? Как и кто поддерживает с ними связь? Где находится лагерь партизан и гражданский лагерь их родственников?»
Мария пыталась говорить о том, что в деревне действительно появляются какие-то люди, но кто это — ей не известно, да и приходят они редко и неожиданно.
Следователь выслушал её и пообещал:
— В следующий раз мы будем беседовать в присутствии ваших детей.
И опять она возвращалась в камеру, едва держась на ногах. Надзиратель поставил её лицом к стене и стал открывать ключом дверь.
— Не бойся, — сказал он ей тихо, — всё будет хорошо. Она ничего не ответила. Чем ей может помочь этот почти мальчишка, тем более служка оккупантов? Странное чувство нереальности происходящего охватило её. Она машинально кормила детей, отвечала на вопросы сокамерников. И когда в одну из ночей вдруг открылась дверь, и знакомый молодой голос произнёс:
— Всем взять вещи и на выход…
